Соседи

Тетя Аманжан

Мы жили в бараке. Нет, никакого негатива в этом не было, когда мы это говорили друг другу. Наша барак был двумя многоквартирными сборнощитовыми домиками. Когда их строили, мы, дети, играли на куче привезенных дверей или окон, бегали по бетонному настилу, представляли, как все будет выглядеть, когда барак построят. И вот это случилось. Мы переезжали осенью, в октябре. Из соседнего дома на два хозяина в эту новую квартиру. Это были две просторные комнаты и небольшая прихожая, с маленьким тамбуром, где у всех стояли газовые плиты. Здесь поселились жители Опытного Поля, которые жили в совсем ветхих домах у конторы. Все были рады и счастливы. Мы, дети, тоже, это был наш мир, наш двор... В каждом таком многоквартирном доме было по 8 квартир, соединенных по две общим крыльцом. Наша квартира была крайней. Напротив были построены аккуратные, белые сараи, тоже два, для хранения всего, что нельзя взять в дом. Сначала все выглядело скучно и казенно, но со временем все обжилось и стало родным. Двор каждый год по весне порывался нежной зеленой травой. Первые теплые дни и игры на траве приносили столько радости для ребятишек! Потом наступало лето и по утрам во дворе, ранним утром, можно было увидеть голубые цветы цикория. Для меня это всегда было началом лета. Ничего не было примечательного в этом растении: нескладный грубый стебель с несколькими разветвлениями стоял неприметно днем, но каждое утро был покрыт нежно голубыми цветами, похожими на васильки. Они держались недолго, с лучами палящего солнца нежные цветы закрывались. Но каждый год это повторялось, повторялось в первые дни лета. Эти цветы отрывали сезон игр, отдыха, забав, ничегонеделания... каникул!

Вскоре двор преобразился: постепенно каждая семья как-то что-то достроила или подстроила и стало удобно жить и все вокруг стало родным. Мы все считали эти казенные дома своим домом. Лето было временем, когда все дети весь день были дома, и почти без взрослых. Взрослые работали, а мы были дома и хозяйничали сами. Утро начиналось с того, что мои подружки, которые были старше года на два, начинали убирать в доме, мыть пол, готовить. Это было само собой разумеющимся. Однажды Хурай пришла ко мне и сказала, что было бы здорово, если бы я начала помогать маме и готовила бы уже обед. Это был мой первый суп - рисовый. Хурай бегала от своей плиты к моей, через 6 квартир и каждый раз подсказывала и подхваливала. Масло должно было хорошо прокалиться, затем нужно было бросить луковицу, чтобы масло приобрело аромат. А вот дальше... страшно было кидать в это кипящее и шипящее варево картофель. Это делала Хурай, она аккуратно брала чашку с нарезанным картофелем и наклоняла его, показывая, как нужно засыпать картофель в кастрюлю с горячим маслом, чтобы не было брызг. Затем она давала указания, как нужно мешать и обжаривать, что и в какой последовательности добавлять... И когда пахнущий помидорами, рисовый суп был разлит по тарелкам, состоялся мой первый триумф: меня хвалили папа и мама, а я рассказывала и рассказывала, как меня учила Хурайка...

Раз в месяц приезжал машина, которая развозила баллоны с газом. Дети сами покупали баллоны, а взрослые мужчины -доставщики устанавливали их в наших маленьких деревянных тамбурах. Но иногда машина с газом не приезжала вовремя и газ кончался в баллонах. Какое это было счастье для нас! Готовить начинали на улице! По всему двору по вечерам разносился невообразимый аромат обжаренного картофеля, перца и помидор... Пахнущий дымом, простой суп, был самым самым...

После ужина взрослые смотрели телевизор ( было их тогда два на весь барак), у многих рядом с окнами были топчаны, куда вечером выносили постель. Светила полная луна, пели кузнечики, это мы по незнанию так называли цикад, и взрослые, переговариваясь друг с другом, что-то обсуждали... Мои подружки, переделав все дела, могли теперь быть свободными. Мы играли тут же, во дворе, пока то одного, то другого, не звали домой. Все расходились и наступала тишина. Лежа на улице, долго не спалось: в голове проплывал целый долгий летний день, глаза были обращены в звездное небо, которое кружилось и сияло... Сколько фантазий и прекрасных историй рождалось в этот миг. Но как-то так случалось, что ты засыпал, а проснувшись, обнаруживал, что уже светит солнце и пора досыпать дома, так как жара не даст сделать это на улице.

По субботам мать Хурайки, тетя Аманжан, делала лепешки. Тандыр стоял во дворе, и вечером, когда наши игры уже были в разгаре, запах свежего хлеба бал настолько чудесен, что мы останавливали наши игры и все, как зачарованные, оказывались рядом с тандыром. Я помню, как он появился.





Сначала привезли странную глиняную "амфору", у которой не было дна. Затем вырыли яму и врыли ее, а вокруг все засыпали глиной. К вечеру амфора оказалась в прямоугольнике из глины, высотой чуть больше метра. Сверху прямоугольник был гладко отполирован и вымазан глиной, посередине же - огромная дыра. Заглянув в нее, можно было увидеть горящие дрова, которые подкладывались снизу в треугольную выемку. Само таинство приготовления хлеба - лепешек, было чудом. Сначала тетя Аманжан убирала всю ветошь, что прикрывала тандыр, ставила казан на тандыр, наливала туда воду. Затем она приносила аккуратные вязаночки дров, которые Хурай рубила весной и складывала их в сарае. Огонь пылал в тандыре, и все шло своим чередом. Сначала в котле готовился ужин, ароматно пахнущий и будоражащий воображение: ну что там могло быть, почему он так аппетитно пах? Мяса никто не видел по месяцам, почти вся еда была простой : картофель, морковь, перец и помидоры, сдобренные рисом или вермишелью. Но как же это было вкусно... Когда ужин был готов, из котла вычерпывалось все, что там было, он сам мылся и убирался, и начиналось самое интересное. Темя Аманжан приносила тесто, которое тут же, сидя, на тандыре, раскатывала. Она брала небольшой шар из теста, раскатывала или разминала руками, потом пальцами делала середину тонкой, а края толще. Когда лепешка была готова, брала небольшую толкушку, унизанную снизу гвоздиками и делала несколько ударов по середине лепешки, отчего на ней становились видны множество уколов-дырочек. Затем она брала "рукав", сделанный из куска ткани и ваты, надевала его на руку и на него складывала такую плоскую подушечку, круглую, как сама лепешка. Положив лепешку на эту подушечку и сбрызнув ее водой, тетя Аманжан быстро наклонялась над отверстием очага, ловко прилепляла сырое тесто к бокам разогретого тандыра . Скоро уже все стенки тандыра были в лепешках, которые тут же начинали поджариваться и издавать аромат свежего хлеба. Через несколько минут она так же ловко уже доставала лепешки, осматривая их внимательно, чтобы кусочек золы или глины не прилип к лепешке. Мы знали, что будет дальше: она сложит всю стопку на чистую полосатую ткань... А затем - затем она разломит лепешку и подзовет всех, кто играет во дворе. Она будет раздавать хлеб всем, подзывая тех, кто стесняется подойти сам, будет улыбаться и, коверкая русские слова, всех одарит своей улыбкой и теплым хлебом, тепло которого хранит память тысячелетий...

Царство деревьев

Думаю, не будет преувеличением сказать, что на таком небольшом пятачке, где находился мой посёлочек, было не просто много деревьев, они все были или редкими, или очень декоративными.

Само место, называемое Домом Отдыха "Манкент", появилось до войны. Во время войны там находился госпиталь. Многие санитарочки, приходившие на работу из соседних сёл, вышли замуж за выздоравливающих да так и остались жить в прилегающем к Дому Отдыха посёлке.

Дом Отдыха находился на холме, а посёлочек - у подножия, и состоял из одной улицы. Но сама территория всего поселения состояла из множества неповторимых уголков, каждый из которых обладал своей историей. Поэтому никогда в детстве я не ощущала себя оторванной от цивилизации или другого какого-то мира, где всё лучше. Мне казалось, и сейчас я в этом точно уверена, что маленький оазис был чудесным миром. А вспоминая его, могу мысленно путешествовать по своим любимым уголкам. Хотя рассказывать о нём не легко, попутно цепляются то пояснения, то истории жизни. Но без них, по моему мнению, не создастся картина моего чудесного мира .

Сам Дом Отдыха начинался со стелы, где было написано "Дом Отдыха "Манкент". Затем дорога вела вверх, обнаруживая небольшой подъём. Подъём минут через 5 оканчивался площадью. Здесь, на этой площади, располагалась почта, где был переговорный пункт. Напротив стояла "Чайная". Днём в ней перекусывали шофёры автобусов, а вечером отдыхающие заполняли все столики. Чайная была подобием ресторана для тех, кто кутил не на свои, по мнению посёлка. Идя мимо огромных стеклянных витрин и видя людей за столиками, мне мир внутри казался чудесным и недоступным. Но всё растаяло, когда однажды, зайдя туда вместе с папой, который по делу о чём-то беседовал с одним из работников, я увидела тот мир. За толстым стеклом витрины выставлены были несколько сортов пирожных, а вверху, за стойкой, чудными пирамидками расставлены шоколадные плитки и дорогие сигареты. Запах из кухни не радовал - это была прокисшая капуста среди лета. Публика, сидевшая за столиками, была нездешняя. Как всегда, какие-то мужчины хватали за бока проходившую в белой наколке и переднике официантку...

На площади же находился деревянный навес, где сидели и стояли продавцы груш, яблок - всего, что было по сезону. Все они были приезжали из Карабулака или Белых Вод - ближайшего районного центра. Отдыхающие, приезжающие из областей Северного Казахстана, с радостью покупали фрукты и овощи, казавшиеся нам очень дорогими. Приезжавшие же отдыхать, особенно из Караганды, города шахтёров, сорили, по нашему мнению, деньгами, не думая. И всё, что мы воспринимали как привычное и обыденное, для них было необычным. Каждые 12 дней прибывали новые отдыхающие, и каждый раз всё начиналось сначала: удивление, желание всё увидеть, использовать свои 12 дней по максимуму и выжать из отдыха всё. Поэтому так просто и легко завязывались здесь знакомства, а развивались стремительно и бурно - чтобы всё успеть. Я чувствовала, что родители не одобряют этого, хотя прямо об этом и не говорили. Но жёсткость в глазах у папы говорила больше, чем слова.

На площадь каждые полчаса подъезжал автобус, который мог довезти до районного центра - Белые Воды. А оттуда - и до города Чимкента.
Отдыхающие не тратили своё драгоценное время на разъезды, а предпочитали побольше позагорать на озере. Или посидеть за шашлыками в тени деревьев, здесь же, на площади, неподалёку от Чайной.

Шашлык был делом семейным, и весь день хозяину помогали и жена, и дочки, и сыновья. С раннего утра площадка, отведённая под шашлыки, была побрызгана и подметена, пахло рейханом, что рос по кромке заасфальтированной площадки. Каким бы ни был знойным день, а в мангале горели дрова. Рядом, на столе, уже стоял огромный таз подготовленного маринованного мяса. Всегда удивлялась и преклонялась перед трудолюбием этих людей: допоздна работала шашлычная, а утром, не было ещё и семи, они были уже на работе. Тогда не было официальных частных заведений, но у нас они были всегда, хоть и под государственной вывеской. Эту условность понимали все, не злились и не доносили, а рассуждали здраво: если кому-то нужно, чтобы было написано так - пусть, от этого ведь суть частной деятельности не меняется. И хорошо было всем, всюду : и на рынке и в городе можно было поесть или перекусить. Здесь была Лагманная, там просто шла по рядам "апа" и продавала манты (десяток - рубль). Приехав поступать в университет в России, была поражена бедностью и скудностью заведений для людей, для отдыха, не говоря уже об ассортименте и доброжелательности в них. На недовольство сограждан работающие огрызались, зная, что с места их не "попрут", да и где по-иному? Чудо! Одна страна - а как по-разному в ней жили и работали. Шашлычная работала только в сезон, поэтому никакого специального здания не было, но зато были столики, а для желающих - топчаны с курпачами ( небольшими матрасиками и подушками). Совсем как у Древних Римлян: ели, возлежа на ложах, а слух древних услаждали звуки воды. У нас вода текла и журчала повсюду, веселя и неся прохладу.

По всей территории она бежала по неглубоким забетонированным арычкам, щедро поливая цветы и деревья. И если, подъезжая на поезде, вы видели повсюду желтеющую выжженную землю да вдоль дорог чахлые зелёные посадки, то выйдя из автобуса и оказавшись перед воротами Дома Отдыха, вы забывали про пекло и неудобства - перед вами был зеленый мир, щебечущий гомон воробьев и звуки журчащей воды...

Ворота перед входом в Дом Отдыха пережили несколько десятков ремонтов и подновлений, но однажды сменились на решётчатые железные, с будкой-проходной с краю, где сидел самый осведомлённый обо всём, что происходило в посёлке, аксакал ( по долгу службы он отпирал и запирал ворота для транспорта, въезжавшего на территорию, и за толику времени успевал переброситься парой слов с приезжающими и выезжающими). Строго сидя у будки на колченогом стуле, он оглядывал входивших и выходивших, и смех и дурачества идущих - смолкали. Зато в короткие минуты обеденного перерыва мимо шли свои. Перебрасывались приветствиями, обсуждали новости, с самыми-самыми здоровались солидно, по ручке. Потом появлялся второй стул и шахматная доска, и два "короля" начинали бой. Такие минуты приносили радость обоим. Мой папа часто был одним из "королей". Его ждали, чтобы услышать про "политику", чтобы сыграть неторопливо партию и просто поговорить. Папу уважали. Я гордилась этим. Давно нет моего папы и, к сожалению, многих, кто сидел у тех ворот. Мир их праху... И Вечная Память! Я помню вас всех, добрых и злых, старых и молодых - моих соседей и просто жителей.

На площади, перед воротами, росли карагачи. Самые выносливые из всех, наверное, деревья. Даже в Сибири растут они, только не достигают той мощи, что на юге.






В детстве, гостя у бабушки в Николаевке, каждое утро я просыпалась от крика и щебетанья тысячи воробьёв. Все они жили на карагаче, что рос у соседей. Глядя на этот карагач, я удивлялась - такой он огромный, кряжистый, просто великан... Завидовала, что рос не в моем дворе... Бабушка звала соседа - Ведмедюк. В моем воображении это было нечто, связанное с Ведьмой, только мужского рода. Это потом я узнала, что фамилия соседа связана с ... медведем. И всегда удивлялась, как это судьба так посмеялась над Ведмедюком: это был худенький и высокий мужчина, с ног до головы в солярке и копоти, бегавший и юливший ради стаканчика... По утрам раздавался сначала какой-то натужный скрип, а потом звук работающего трактора, "ночевавшего" у ворот дома. Трактор продолжал "чихать" и "кряхтеть" еще долго, пока бабушка доила корову и выгоняла ее в стадо, процеживала молоко, возилась на кухне. Но когда час беспрерывного воя и рева заканчивался, бабушка добродушно говорила:"Тю, цэж Ведмедюк у хати заснув! Жинка ж у школу як ушла, а вин и спыть... " Но когда, наконец, и хозяин отправлялся на работу, птичий гам и шум со стороны соседей становился сигналом к тому, что жизнь идет своим чередом...

Исполин, с очень большой кроной и стволом таким, что потребовалось бы не менее ... человек, взявшихся за руки рос у арыка, перед входом во двор, закрывая собой небо. От этого в летний полдень у соседей всегда была тень. Воробьи не смолкали там ни одно десятилетие. Карагач - дерево терпеливое, растёт медленно, видит многое. Весной папа показывал мне круглые, плоские, с копейку, зелёные соцветия на карагаче, называя их кашками. Рассказывал, что в войну все по весне ели их. Я тоже попробовала: особого вкуса, конечно, не было, но не противно. А сейчас думаю, что природа сама давала хоть какие-то витамины детям, которые от голода, пытались есть всё съедобное. Бляшки, как я узнала потом, были не цветами, а плодами, и, как доказали ученые в наше время, содержат огромное количество микроэлементов...



Карагач привлекал к себе внимание ранней весной, когда становился светло-зеленым, крона его тогда казалась воздушной, и летом, в самую жару. Тогда его чудесные, жесткие и немного шершавые листья, такие зеленые и жизнерадостные, давали глазу отдохновение на фоне никнущих неженок-вишен или других, покрытых пылью, деревьев.



У карагача есть и другое название, о котором я не знала. Но читая в книгах описание английских усадеб 19 века, где было сказано примерно так: "Подъезжая к усадьбе, они издали увидели обветшалый дом, обсаженный ... вязами..." , - я почему-то представляла себе дом и ... мои карагачи, разросшиеся, огромные... О вязах я только читала, видеть же у нас - не приходилось. Но, как оказалось, это было одно и то же дерево! Оно растет медленно, отличается выносливостью, долговечно. У нас в Казахстане такие деревья всегда считались "святыми", к ним приходили поклониться из далеких аулов, помолиться за своих умерших и болящих. Такое дерево было видно издали: на нем висят разного цвета и размера тесемки, оторванные, как правило от платка, на котором истинный мусульманин, став на колени, совершает молитву.






С площади, сразу за шашлычной, начинался сад. Он не был ничем огорожен, но к августу там появлялся сторож с семьёй. Они жили в настоящем шалаше, рядом была нехитрая печурка, где стоял закопчённый чайник и перевёрнутый казан для готовки пищи. Вокруг шалаша на полосках ткани, прямо на земле, сушились яблоки. В жару, проходя по тропинке мимо, можно было взять горсть подвяленных, и от этого особенно вкусных, яблок. Никто и слова не говорил, наоборот, иногда, проходя, можно было услышать , как старая женщина- узбечка что-то говорит своим внукам. А они переводили её речь нам, которая сводилась к тому, что нам предлагались сладкие сухофрукты. Многие ведь понимали, что хоть и живём мы все на юге, но ни у каждого был огород или сад, даже маленький. Поэтому угощали всех, хоть сад и был отнесён к Дому Отдыха. Всё это сухое изобилие подавалось отдыхающим в виде компотов и киселей, а в пору созревания - в свежем виде. Какая- то часть просто продавалась сторожем для своих нужд, но никто не видел в этом особого криминала. А придти в сад под вечер и попросить у сторожа набрать хороших яблок - было делом привычным. Помню, уезжая в августе на учёбу, мы всегда ходили перед отъездом за яблоками. Никогда не было ни то что отказа, сторож старался сам показать, где растут самые крепкие или самые сладкие яблоки. Правда сортов особо мы не различали, хотя яркие, запоминающиеся были: розмарин, белый налив, "столовские". Может, это происходило оттого, что все саженцы были с "Опытного Поля", где постоянно велась работа по прививке и выведению новых сортов, и часто никто и не запоминал, как называется приобретённая яблонька, названий было множество.
Сад взбирался по холму и заканчивался у парка. Совсем небольшой, не то, что сады на Опытном Поле.

Если зайти в Дом Отдыха через знаменитые ворота, по левую руку находился летний кинотеатр. С мая по октябрь вечерние сеансы были здесь. Каждый день киномеханник привозил новый фильм из Белых Вод. Вход стоил 20 копеек, что было не дёшево, поэтому в кино ходили не каждый день. Обычные деревянные лавочки летнего кинотеатра не вмещали всех желающих только тогда, когда привозили индийский фильм. Тогда приходили даже женщины-узбечки вместе с мужьями, все мои подружки-узбечки, для которых кино было связано не с собственным желанием, а с разрешением отца. Индийские фильмы привозили редко, всегда они были двухсерийными, и чтобы привести всю семью, требовались деньги. Поэтому многие, конечно, это были мальчишки, вскарабкивались на тополя, что росли вокруг клуба. Даже тополей у нас было, как я сейчас вспоминаю, несколько разновидностей.



Здесь рос тополь белый: с ровными и гладкими, почти белёсыми стволами, с пальчатыми, похожими на кленовые, листьями. Листья с одной стороны были глянцевые, а с оборотной, как войлочные. Белое опушение было тёплым и мягким, как у мать - и- мачехи, которую я увидела только в Сибири. На этих-то тополях и висели гроздьями те, кто не мог попасть внутрь.






В детстве мне несколько раз приходило в голову - почему тополя такие разные? Разницу я видела, но объяснений тогда, в силу возраста, не нашла...

По дороге в мою родную Николаевку, где жила бабушка, мы проезжали село Кызыл-кыстау. Меня поражало то, что все сады там были одинаковыми: прямоугольник земли за домом, засеянный всегда зеленеющим клевером, был обсажен тополями. Так было у всех. Все село было небольшим и располагалось по обе дороги, что шла через него. На выезде стоял дом, точно на страже. В нем жили старички, которых по осени можно было увидеть возле дома. Они ставили небольшую скамеечку рядом с дорогой и продавали проходившим и проезжавшим нехитрый "перекус": это было жареное просо, которое толкли и заливали по желанию молоком или катыком -простоквашей. Мы с папой обычно брали по кисушке (чашке, вроде большой пиалы) того и другого, нам давали деревянную, совсем обгрызанную ложку, и мы, спустившись с дороги, шли в сад старичков, перекусить и передохнуть. Сад ничем не был огорожен, кроме посаженных по границе тополей. В нем всегда было прохладно, тень от огромных деревьев заслоняла почти весь прямоугольный участок земли, влажная земля от недавнего полива манила пройтись по зеленому ковру молодого, отрастающего клевера, скошенного неделю назад. Ногам совсем не было колко, наоборот - мягко, приятно. Я только боялась змей, но папа успокоил, сказав, что они не выносят сырости, живут там, где сухо. И я ходила по зеленой поляне, вокруг тополей, смотрела вверх, где далеко-далеко видела покачивание макушек. Удивлялась, такие странные тополя - не было у них роскошной, раскидистой кроны. Они стояли стройные и изящные, все одинаковые, ровные... От ствола ветки росли не в бок, а вверх, образуя крону в виде колонны от земли. Такие тополя мы называли пирамидальные. И всегда было грустно в этом саду... Почему-то всегда там ниоткуда брался ветерок - листья у тополей беспрерывно лепетали, от этого становилось как-то грустно и тянуло скорее уйти. Как-то я сказала об этом своем ощущении папе, и вот что я узнала. Оказывается, когда-то в этом доме было счастье, рос сын в семье. По обычаю, при рождении сына сажали 40 тополей вокруг участка. Сын вырастет, тополя пойдут на дом для него. Вот так все мудро. Но сын умер... Старики остались одни. Тополя росли, много раз приходили покупатели, но старик не соглашался продавать ни одного дерева. Так и остались они - стражи печали. Прошли годы, перестала появляться апа - жена старика, а сам он выходил каждый раз, когда мы проезжали мимо. Здоровался, обязательно предлагал зайти и выпить чаю. Папа что-то привозил ему, заходил иногда, чтобы помочь по хозяйству. Старик был седой, с бородой клинышком, ласковый, всегда улыбался мне. Иногда мы шли пешком поздно, и тогда папа отмерял "рубежи": вот дойдем до тополей - отдохнем. Мы доходили до этого дома, спускались к реке Ак-су, садились у воды. Вода по гальке торопливо текла и что-то силилась сказать... Отдохнув, мы вставали и шли дальше. Были уже сумерки, мы всегда оглядывались - нас провожали огни дома с тополями. Со временем дом опустел. Но никто не вселился в него... Так и стоял он, одинокий, на краю поселка, встречая и провожая теперь путников пустыми черными окнами...





Тополя, похожие на те, печальные, росли иногда вдоль арыков, чтобы укрепить землю от разрушения и уменьшить испарение воды, защитить поля от ветра. Но те тополя были намного мощнее, кора - корявая, потрескавшаяся, черная. Их так и назвали - черными, или осокорями. Они имели приземистый, невысокий ствол, а ветки не просто росли вверх, а точно обнимали дерево. Внутри кроны всегда селились воробьи. Их гомон и писк был таким веселым и задорным, что проходя мимо них возле клуба, всегда невольно улыбался. Жизнь кипела так явно, что заражала остальных бодростью и желанием дышать!





Пройдя клуб, можно было увидеть справа несколько одноэтажных зданий: это был барак, в котором находились в разное время сначала почта, камера хранения, аптека, потом "зубной кабинет". А рядом, построенная намного позже, стекляшка - парикмахерская: с двумя залами - мужским и женским. Здесь можно было сделать маникюр, покрасить волосы. Весной, совсем рано, вокруг парикмахерской расцветали фиалки. Они были почти незаметны на фоне тёмных круглых листьев, но запах их заставлял оглядываться многих.

Поднявшись от ворот до парикмахерской, надо было свернуть направо. Налево вела небольшая дорожка, заканчивающаяся калиточкой, невзрачной такой. В доме, за калиткой, жил директор Азат Курганович с семьёй. Вообще, на территории проживали тогда всего несколько семей, остальные жили в посёлке. Жить на территории - было привилегией: там всегда был свет и вода, при поломке всё чинилось быстро и качественно, охрана бесплатная и вообще... Дом Отдыха! Встал утром - две минуты - и ты на работе. Удобно... Но почему-то особо никто не завидовал тамошним жителям. Во-первых, все они жили в довоенных маленьких домиках, во-вторых, жильё было не своим, в-третьих, даже крохотного клочка земли рядом не было, чтобы под рукой всегда была хотя бы зелень. Но к этому тоже приспособились: кто-то сам работал в столовой и там брал просто так всё необходимое, рассуждая, да не убудет от вилка капусты, а кто-то находил пути, как договориться с теми, кто там работает.

Главная аллея начиналась за поворотом парикмахерской и шла до парка. Заасфальтированная дорога справа и слева была обсажена лигустрой, зелёными кустиками с мелкими листьями. Тёмно-зелёные кустики всё время аккуратно стриглись, и с весны до осени зелёная живая изгородь радовала взгляд. Весной можно было увидеть на случайно неостриженной ветке бежевые мелкие цветочки, собранные в кисть, а осенью - чёрные несъедобные ягоды.

За посадками лигустры, по всей длине этой аллеи росли тополя. Стройные пирамидальные тополя приносили по вечерам живительную прохладу, когда при малейшем, нечувствительном для человека дуновении, они начинали шептаться. Их лепет успокаивал и зачаровывал, особенно в летние тёмные ночи, когда по макушкам плыла огромная, с медный таз, луна.

Идя вдоль тополей, внизу можно было видеть тот самый сад, что начинался за шашлычной. Он уходил вниз, под гору. В пору цветения, весной, это было сплошное бело-пенное марево, похожее в сумерках на туман, только "туман" этот так чарующе пах теплом и уютом, что никто уже не сомневался, что пришла весна, теперь навсегда.

По левую сторону, сразу за домом директора, начиналась контора. Когда-то это было несколько тесных комнатушек, где толпились постоянно приехавшие отдыхать люди и свои же работники. Со временем, как- то незаметно, появилось новое здание, где все разбежались по кабинетам и виделись многие только по понедельникам на директорской планёрке. Работающие в конторе остались при своих местах, и только со временем погрузнели и потускнели. Однако это замечали другие, сами же они этого не чувствовали: поэтому продолжали так же смеяться и шутить, как молодые девушки. Иногда это было смешно, иногда ... Но все мирились и с этим: начальство - важные люди. Можно не уважать, но молча, и все молчали.

Зато, как будто только для того, чтобы скрасить это место, вокруг был разбит чудесный садик: несколько кустов декоративных кустарников и розы. Розами удивить было сложно, они росли повсюду, хоть их обилие и зависело от того, кто был в данный момент агрономом. Например, при тёте Але Коротовских всё просто бушевало и играло яркими бликами настолько, что нельзя было найти свободного клочка, неухоженного и незасаженного. Все цветовые композиции не просто продумывались, она постаралась выписывать столько доселе невиданных всеми цветов, что местечко наше было похоже на Ботанический Сад. Все розовые кусты имели таблички с указанием сорта, а отцветшие однолетники незаметно сменялись цветущими до осени. И везде она успевала: её хрупкую фигурку можно было увидеть то в парке, то у клуба, она давала какие-то указания, но так как в её подчинении находились все, кто был принят на испытательный срок, часто это были девушки из Карабулака, совсем плохо понимавшие по- русски, она сама впрыгивала за живую изгородь, что-то подвязывала, а что-то отрезала, показывая, как и что делать.
В глазах её всегда светился азарт и веселье. В летнем платьице, совсем непохожая на женщину, а просто девчонка, была эта богиня Флора. И там, где она ступала, цвели розы и компанулы, бальзамины и мирабились -ночная красавица, канны, лилейники, и те чудные кусты, которые приводили всех просто в восторг. Они росли под окнами конторы, совсем неприметные, очень похожие на кусты сирени. Однако подойдя поближе, можно было заметить гибкие свисающие ветки и резные листья. В конце мая они покрывались бело-кремовыми шарами. Это цвела калина - "бульданеш". Шары состояли из множества пустых, стерильных четырёхлепестковых цветочков, очень похожих на цветы гортензии. Они не пахли, но привлекали к себе внимание необычностью и мощью цветения.

За конторой располагалась небольшая площадка, в центре которой находился фонтан. Он представлял собой круглый бассейн, с чистой и голубой водой всегда. Но особенным чудом были лебеди, они находились в центре этого бассейна. Прильнув друг к другу, они с нежностью лили струйки воды друг на друга. Вокруг всегда было много детей с мамами, можно было влезть на парапет бассейна и дожидаться главного: когда вделанные в дно трубочки начнут поднимать струйки воды всё выше и выше, и когда всё кольцо из фонтанчиков забурлит и зашумит, наполняя всё вокруг особой музыкой воды. Приятно было, когда ветер, вдруг налетевший, рассыпал горстями искристую влагу вокруг, порождая смех и визг малышей. Вот жизнь, думал каждый: вода и дети - краткое её выражение.

Площадь с фонтанами окружали розы, самое достойное окружение воды.

Здание, начинающееся сразу за площадкой, было зимним клубом. Со стороны фонтана был вход в бильярдную, которая находилась в подвале. Здесь всегда было накурено, но необычные столы с зелёным сукном, тяжёлые шары в треугольной рамке - все белые и один обязательно зачем-то чёрный, кий с кусочками мела рядом - всё это было так близко, всё самое настоящее, что хотелось смотреть и смотреть на игру, чтобы понять, в чём же она заключается? Чтобы смотреть на лица играющих, почти не говорящих друг с другом, обходящих, и не раз, стол, примеривающихся и ... делающих удар. Сердце начинало щемить, когда глаза следили за медленно и неспешно катящимся шаром, который ударялся или не ударялся о другие, и, добравшись до лузы, сетчатого мешочка внизу стола, останавливался или, о радость!, с важностью плюхался туда. Никогда здесь не было яростных споров и оскорблений, шума и гама, как за игрой в карты, например. Играющие чинно делали свой ход, отходили, снова подходили ближе. Чем не английский мужской клуб? Всё достойно и основательно, как и должно быть в любом мужском деле.

Обойдя клуб, оказываешься перед входом в него. Откроем тяжёлые деревянные двухстворчатые двери. Всегда с улицы здесь кажется темновато, но вскоре привыкаешь. Какой-то знакомый запах старого дерева и лака окружает тебя. В просторном холле направо - билетная касса и раздевалка. Впереди - два зала: один зал, где идут кинофильмы, а другой - танцевальный. В кинозале когда-то на огромных окнах до потолка были белые, спадающие волнами шторы. Это было так красиво, торжественно. Здесь проходили концерты, где принимали участие и мы, танцевали или участвовали в "кэвээнах" к 8 марта. Именно здесь я увидела свой первый в жизни спектакль. Однажды я узнала, что из самого города приедет ... театр. Помню, как к клубу подъехал автобус, как доставались декорации, как только через 2 часа всё началось. Это нельзя передать. Обычные люди ходили по сцене, говорили, смеялись и ругались, а ты вдруг понимал, что это неправда. Неправда, которую интересно смотреть: следить не только за сюжетом, но и за актёрами, их интонациями, рассматривать костюмы. До сих пор, входя в театр, я люблю перед началом спектакля смотреть на тяжёлые драпировки занавеса, который иногда вздрагивает и колышется: там идут приготовления. И вот 3 звонок, и волшебный мир открывает свои двери перед тобой. Виден грим и слышно неудачное шарканье, иногда можно разглядеть кого-то за кулисами, ждущего своего выхода, но через минуту это уже неважно. Через минуту ты играешь вместе с теми людьми, что на сцене.
Именно в том маленьком кинозале зародились мои мечты о будущем, где есть театры, где можно просто гулять по парку, пойти к Цветаевой или в Русский музей, созданный её отцом, где тихо ходят люди и ищут что-то своё. А найдя, долго стоят, разглядывают, присаживаются на маленькие пуфики, и видно, что многие приходят не первый раз, приходят, чтобы встретиться с любимыми: картинами, художниками, увидеть, как они жили, чтобы понять, почему смог зародиться талант именно у него. Как случается, что смотря на всё глазами своих односельчан, вдруг появлятеся поэт Есенин, например? Непонятно. Тайна. Вот чтобы не разгадать эту тайну, тайну разгадать нельзя, чтобы почувствовать эту тайну, и ходят, по-моему, в музеи, театры, на выставки...

Рядом с кинозалом был танцевальный зал. Он напоминал прямоугольный пенал, по длинным сторонам которого стояли кресла для сидения, деревянные, обтянутые дермантином, как, впрочем, и в кинозале. Но сидеть в них было удобно, откинувшись на спинку. Однако сидеть не хотелось, хотелось, наоборот, чтобы тебя быстрее пригласили. Сидеть, когда все танцуют, было как-то неприлично что ли, что-то постыдное. Поэтому всегда было волнение, когда начинала звучать музыка. Но и после того, когда тебя приглашали, игра не заканчивалась: надо было так повести себя, чтобы партнёру было приятно танцевать с тобой, но на большее чтобы он не расчитывал. Нельзя было завлекать всех, лишь бы больше - можно было попасть в разряд непорядочных. Как-то мгновенно становилось всем ясно: порядочная ты или нет.

Ёлка, ёлка, которую здесь ставили, навсегда запечатлелась в памяти. У нас, где и снега- то почти нет, у нас всегда была настоящая ёлка: огромная, до потолка. Помню ясно своё первое появление там, на детском празднике, днём. Помню этот чудный запах, море игрушек на ёлке, волнение. Все одевали свои нехитрые, дома сшитые новогодние костюмы, тут же, в зале, где стояла ёлка, оставляя свою одежду на креслах для сидения. Потом был хоровод, потом стихи, песни... Но как-то постепенно даже маленький ребёнок стал понимать, что здесь не все свои. Есть дети работников Дома Отдыха, а есть иные. Иным позволялось присутствовать, а остальным участвовать. Большая разница! А для детей очень обидная... Это усугубилось, когда всем было объявлено, что подойдя к кассе, в окошечке всем выдадут подарки. И представьте какой был исход: взрослая тётя равнодушным металлическим голосом говорит, что вы не наши, и подарков вам не положено. Прямо история для психологов, а тогда считалось- ничего...
Но подарки всё-таки были! Их купила мама, обычные конфеты она разложила по кулёчкам, а папа принёс дикую яблоньку-ёлку. Она была вся в шипах-колючках. На наши немые вопросы с братом, папа сказал, что это только у нас на праздник ёлки, а есть страны, где украшают и другие деревья. И снова мой папа был прав! "Ёлку -яблоньку" украсили шарами и опудрили "снегом - ватой". Такая получилась красавица! С тех пор всегда мы ставили дома такую ёлочку.
Всегда было вопросом, откуда привозят к нам ёлку. Хоть у нас в парке и росли подобные, их не рубили-слишком они были маленькими.
Оказывается, привозили с гор. Там росли такие красавицы - туи. Да, моя ёлка, оказывается, была туей. Она тоже пахла, но иголочки у неё были плоскими и мягкими.

Здание клуба было двухэтажным, на втором этаже была библиотека. Несколько полок с книгами, несколько кресел, мягкая бесшумная дорожка... И запах... запах книг и тишина. А позже, оказавшись в "ленинке", то, первое моё впечатление о библиотеке не померкло, а наоборот выкристаллизовалось. В моей библиотеке всегда было тепло и уютно. Там я нашла свой клад - сказки. Это были узбекские народные сказки, в огромных книгах в половину столешницы, с замечательными иллюстрациями, где были, как сейчас понимаю, замечательные литографии из древних книг Саади, Хафиза, Руми. Часами могла рассматривать замысловатые завитушки растительного узора по краю иллюстрации, потом медленно рассматривала костюмы героев. Краски были яркими, а манера письма уходила в такую древность... Как-то я это почувствовала что ли, потому что встретившись с подобными картинами позже, ища материал о восточных бейтах и касыдах, вспомнила и приняла их, как старых знакомцев. Вот как сказки, читаемые в детстве, привели меня к восточной поэзии и открытию другого мира. Древнего, тонкого. И этот мир был там, где я жила, ведь Самарканд и Хива - центры этой другой цивилизации, были совсем рядом. И отблеск расцвета царства Симонидов должен был коснуться и того, что вокруг. Так мне кажется, я в это верю. Верю, что ничего просто так не бывает - во всём есть глубокий смысл, только мы иногда его не понимает или понимаем позже.

Перед клубом была площадка, обсаженная живой изгородью. За ней - кусты роз. Эта площадка летом превращалась в танцплощадку. Я очень любила смотреть на пары, которые танцевали здесь часов в 5-6 вечера. Это была незнакомая мне музыка и незнакомые танцы: фокстрот, бостон, танго. Пары были немолодыми мужчинами и женщинами, это было похоже на прощальный привет из времени прошлого: довоенного и послевоенного. Среди них выделялся один молодой человек, он был местным, красивым черноволосым узбеком, стройный и подтянутый, который элегантно приглашал дам, уже немолодых, танцевал ярко и чисто, вызывая восторг и у поколения старшего и у молодых. Молодые уже и вальса не знали, а когда подросли мы, уметь танцевать было не нужно, танцы были уже другие. А мне до сих пор жаль, что нет больше тех дивных старичков и их танцев.
Позже чуть дальше, за парком, была построена танцплощадка по всем правилам: с местом для музыкантов и радиоаппаратурой, но... там уже так не танцевал - просто под аккордеон. Но зато та музыка была настоящая, живая, а танцы того поколения хранили воспоминания о времени юности тех людей.

Самым красивым местом всего Дома Отдыха был парк. Он начинался у клуба и заканчивался у новой танцплощадки. Парк был знаменит тем, что хранил следы тех, кто его сажал в самые первые годы, при первом директоре. Но и в наше время парк хранил ещё следы былой ухоженности, а разросшиеся деревья пленяли своей здоровой красотой. Пройдут годы, и я увижу знаменитый Ботанический сад в Москве и в Крыму, в Ялте. Почти все деревья, что росли в нашем парке и всём Доме Отдыха, я видела В Никитах - Никитском ботаническом саду, месте, где я чувствовала даже запах моей родины. Запах этот был сродни запаху в нашем парке по утрам, когда совсем нет людей, и только старенькая женщина подметает метлою дорожки. К 8 часа всё будет подметено и побрызгано водой, и чудесный аромат увлажнённой земли, музыка журчащей воды из поливных фонтанчиков будет дарить такую негу и покой, что мне до сих пор кажется, что это самое волшебное место на Земле... Вдали от дома всё видится намного ярче, можно сравнить и оценить. И всегда все сравнения - в пользу моего родного, совсем крохотного и невидимого на карте, местечка.





Парк начинался с аллеи, идущей поперёк. Эта аллея как бы отделяла дорожку от самого парка. Аллея состояла из гигантов- красавцев - каштанов. Ранним утром, когда дорожки уже подметены и побрызганы, можно было увидеть лежащий на земле каштан-плод. Он был весь глянцевый, новенький, только что "родившийся" из колючей зелёной обёртки. Упав на землю, зеленая оболочка трескалась и появлялся каштан. Помню, что каждую осень, в первые дни сентября, мы часто приходили сюда, чтобы набрать материал для поделок к школьным урокам труда. Рядом были разбросаны шапочки дуба и желуди. И всегда я удивлялась: каштаны были на земле, и сами деревья росли тут же. А вот дубы... Желуди были повсюду, но деревьев почти не было видно... Они росли у воды, и были просто великанами... И я видела только мощные стволы, никогда не поднимая головы, чтобы узнать, что это. Ствол был корявый, весь потрескавшийся, а листочки все резные, и на черешках почти всегда высоко висели желуди. Это они приносили столько забот тем, кто каждое утро убирал здесь, и столько радости ребятне, которая находила чудом спрятавшийся желудь в траве и у края дорожек.

Парк был разделен вдоль и поперек широкими проходами. Дорожки образовывали крест, в центре которого стоял памятник ... "вождю пролетариата". Такой типичный памятник тех времен. Но это не портило этого чудесного места. Четыре квадрата по краям дорожки были покрыты изумрудной зеленью травы. Регулярно в жаркие дни можно было видеть над этим зеленым ковром небольшую радугу. Она висела совсем недалеко от земли... Она была рукотворной, конечно! Ее рождали фонтанчики воды, которые били то там, то здесь, разбрызгивая живительную влагу на зеленую траву. Вдоль дорожек росли туи, их нежные плоские веточки всегда касались рук, точно здороваясь и приглашая в тень парка. Зной и солнце накаляли воздух, туйки дарили обворожительный хвойный аромат, а фонтаны - чудесную музыку Жизни... Памятник был обсажен розовыми кустами, лепестки так плотно покрывали землю, что казалось, что это сделано нарочно... Но розы, эти красавицы востока не пахли... Видимо, дневное солнце и сухость не позволяли расти здесь розам парковым, запашистым. Поэтому росли эти: красивые, с жесткими восковыми бокалами цветов... но без запаха... В центре, в углу, на всю эту красоту смотрело удивительное дерево. Оно было невысокое, с огромными круглыми листьями. Но не это удивляло. С веток свисали зеленые сосульки! Сосульки были стручками с семенами, эти сосульки и делали дерево неповторимым. Никто не знал, как оно называется, но это не мешало любоваться им. Это была катальпа - нежная красавица Крыма.

Слева парк обрамлял неглубокий арык, дно которого представляло переплетенные корни деревьев, что росли рядом и тянулись жадно к воде. Гомон птиц умолкал только глубокой ночью. А с рассветом они вновь спешили с радостной вестью к людям: Утро! Еще одно утро, которое нам всем даровано! Это незабываемое ощущение радости от начинающегося нового дня птахи передавали так искренно, что никто не мог нарушить царившую тут радость спокойствия и неги. Утро начиналось с гуляющих пар, то там, то здесь проходящих работников. Никто не спешил и не бежал, все текло неспешно и мерно... Так и осталось все это в моей памяти: уголок, где время течет, а не бежит.

Параллельно парку, с правой стороны, находился спортзал, с площадкой, где была сетка для волейбола, столбы с корзинами для баскетбола , по утрам там можно было увидеть тех, кто уже пробовал свои силы на разных снарядах... Всегда завидовала им, так как сама никогда не могла ни прыгнуть через козла, ни быстро бегать, ни играть в волейбол... Почему-то в такую жару даже думать о беге и прыжках было трудно... Во всем теле была слабость, и скажи мне тогда - беги!, - это, казалось, убило бы меня.

Парк заканчивался танцплощадкой. Она была новоделом, а потому ничего особенного не представляла. Забетонированный полукруг, окруженный невысокими перилами, внутри круга - скамейки. Под козырьком - музыкальная комнатка, где сидел паренек и подбирал мелодии, когда по вечерам здесь собирались потанцевать. Сколько пар здесь соединилось впервые, еще больше разошлись, кто-то нашел свою судьбу, а кто-то вкусил горечь потерь... Из года в год, видя нестареющих старожилов, удивлялась: я помнила их, когда мне было 7 и 10 и 16... А они до сих пор носили брюки в обтяжку, рубахи с модными тогда широкими воротниками, были можно подстрижены, так же лучезарно улыбались, быстро заводили партнеров и партнерш... Время не имело над ними власти! Вот где был источник вечной молодости...В каждодневном желании нравиться, нравиться всем, каждому, желании пить чашу удовольствий до бесконечности... Странно, но осуждать этих людей, не хотелось. Хотелось просто смотреть на них и восхищаться их игрой голоса, смехом, манерами... Это был театр, театр, где с полуслова каждый понимал, какую реплику ему произносить, как подойти и что сказать, когда опустить глаза, а когда запрокинуть голову... Театр обольщения с великолепными актерами и актрисами...

Каждый из них, сыграв множество ролей, в итоге устроил свою жизнь: нашел мужа или женился. Интересно, как они вспоминают то время своей молодости? Не жалеют ли, что оно так быстро прошло? Видимо, жалеют... Ничто не вечно...

Но скажем спасибо Творцу за радость, которую он дал нам, за молодость, когда каждый день - твой, каждый вздох - сладкий! Не будем жалеть того, что прошло, а просто вспомним прошлое светло и с улыбкой... Прошлое дарит нам минуты радости в настоящем. Так благословим же свое прошлое...

Старый сад

Старка для нас заканчивалась у водопада. Перед ним арык сужался, его можно было перейти по положенным железным жердям. Рядом ответвлялся арык поменьше, с устройством для открытия и закрытия воды. Это было железное нечто, которое управлялось поливщиками. Они приходили к этому устройству, что -то крутили и отвинчивали, и тогда опускался железный лист, который регулировал уровень воды в арыке для полива садов или полей с посадками. Вот здесь-то и начиналась граница двух "царств": Дома Отдыха - с одной стороны, и Опытного Поля - с другой. Арык поменьше нес свои воды на поля, засаженные картофелем. Эти поля принадлежали жителям Дома Отдыха. И этот же арык поливал сады Опытного Поля. Арык не заканчивался , он нес свои воды дальше... Там, далеко-далеко, куда убегал наш арык, он становился уже чужим: берега его были круче и выше, а вода текла где-то далеко внизу. Заросли не позволяли подойти к воде. Постепенно вокруг выросли какие-то дачки... А арык спешил дальше - в далекий Карабулак...

Арык был важной артерией в наших местах: он дарил не только радость детям, он, в прямом смысле, давал всему Жизнь. Вдоль него тянулись сады Опытного Поля. Самый первый был сад старый, он и погиб первым. В нем росли кряжистые яблони, яблоки были неказистые, все в червоточинах. Обычно их собирали и укладывали сразу в ящики как падалицу - шли они на переработку. Сбор приходился на середину августа. Если сад поливали, то под яблонями зеленела трава, жесткая и острая, как лезвие, но зелень ее радовала. Яблоки лежали повсюду, утром они были покрыты росой, которая быстро исчезала. Сборщики (женщины и дети) сновали там и тут, дети собирали падалицу под деревьями, а взрослые старались убирать яблоки с веток. Всё собранное высыпалось в две кучи, затем, когда дети, уставшие и вспотевшие, лежали на траве, в тени яблонь, взрослые, о чем-то тихо разговаривая, начинали сортировать яблоки и раскладывать их по ящикам. Время останавливалось... Духота и жара давали о себе знать. Тогда взрослые давали всем час! Мы мчались на Старку, плюхались в воду, с наслаждением раздвигали воду руками, казалось, что тело в невесомости... Когда возвращались, все было уже закончено: ящики стояли рядами, сверху все они были закрыты заботливо травой. Рядом ходил табельщик и вписывал в блокнот число ящиков. День заканчивался. Теперь можно было пойти и набрать яблок для себя, домой. Обязательно находилось дерево, которое кто-то заметил еще с утра, теперь же все спешили к нему. Собирали яблоки с веток, укладывая их в ведра. Штук 10 - не больше. Так, все вместе, гурьбой, возвращались домой. Было часов около 5, день еще горел, было столько времени для Жизни! Это не называлось работой, просто - "Хочешь ли ты помочь тете Славе?". Если - да, можно было походить дня три или неделю в сад вместе с соседкой - тетей Славой, пособирать яблоки, наговориться и насмеяться.

Старый сад после сбора становился тихим, там уже не было рабочих, и сторож сюда уже не захаживал, как обычно, раз в день обходя свои угодья. Видимо, многие знали, когда он это делал, а он не старался нарушать своего времени обхода: так все чутко понимали друг друга...

По краю сада шла аллейка, состоящая из тутовых деревьев и алчи. В августе можно было придти сюда, чтобы набрать ее для сушки. Старый сад забывался... всеми.

Однажды, в его последний год жизни, я решила сходить за алчой и увидела его. Он стоял и молчал, было тихо и печально. Я знала, что сад приговорен: его вырубят, а здесь будут участки под картошку... Деревья ровными рядками уходили вдаль. Я присела на корточки, стало жаль мой старый сад. Я знала его, сколько жила. Между деревьями шли широкие полосы, по ним обычно ездил трактор, увозивший ящики с яблоками. Земля на дорожке была сухая, а под деревьями то там, то здесь видны были заросли ежевики. Она так разрослась, что ее куртинки захватывали по 3- 4 дерева. Хороший полив, видимо, способствовал этому. Но я знала, сад прощается с нами... Подойдя, я увидела не просто одиночные ягоды ежевики, а гроздья. Они были видны повсюду. Ягоды, крупные и сочные, нагретые на солнце, чуть подернутые беловатым налетом, манили. Не во что было набрать их. Я набирала их просто в горсть. Старалась запомнить их вкус и запах. И уходя, сад старался порадовать людей. Чем отплатили ему люди за то, что он дарил им свою красоту? Ответом мне было поле, ровное, зеленое. Его я увидела на следующий год. Всего было у нас вдоволь, и все дешево, кроме картошки. Она-то теперь и росла повсюду. Она не стоила копейки, как яблоки. Её и надо было сажать, если ты рачительный хозяин. Её и сажали.

Но почему-то не говорят, что человек за свою жизнь должен посадить несколько гектаров картошки... говорят иначе: дерево. Дерево хранит в себе древние символы: это единство! Единство корней, ствола и веток, которые все вместе способны рождать ПЛОДЫ. Как человеческий род, семья. Если мы не видим этого, как еще говорить с нами Творцу? Как ему обращаться к нам, неразумным?

Руки были перепачканы ежевикой. Я пошла к арыку. Старка, которая за пределами водопада стала уже просто арыком, была рядом. Но куда делись ее пологие берега,? Теперь это был неглубокий ручей, но так далеко внизу, что, чтобы спуститься, надо было еще найти удобную тропинку. Она начиналась у тополя, это я знала. Тополь стоял здесь на страже уже многие годы. Огромный, мощный. Его ствол, зеленоватый и весь в корявинах, тоже говорил о возрасте. Листья, лопастые, разрезанные, напоминали кленовые. Это был белый тополь, с мягким белым налетом по одной стороне листа.

Мои деревья исчезли . Люди... просто старались выжить. И выжили, но потеряли... свое прошлое.

Это прошлое осталось у меня, в моей памяти. Хотите, я поделюсь им с вами? Ведь наше прошлое - общее...

Старка

Так называлось то место, где мы, будучи совсем маленькими, купались по целым дням. Нет, это была не река. Это был арык. Арык, в определенном месте которого купалась вся окрестная ребятня. Мест, где можно было купаться, было несколько. Поглубже и помельче, где можно понырять или позагорать, где купалась малышня или ребята взрослые. В общем, это было место для купания всех местных. Было и озеро, но вода в нем казалась слишком холодной, да и от дома далеко. Обычно на озеро ходили лет с 12, а на Старке плескались уже с 5.

Наша Старка начиналась у озера. Именно там вода, приходившая из реки Ак-су, что текла в районе, приходила и к нам. Затем она разделялась на два рукава: один поступал в озеро, другой нес воду в поселок по арыку. Сначала это был неглубокий, но широкий арык, подходя же к поселку, он становился еще шире. Это дети повытоптали прибрежные берега, сделав их площадками, где загорали. Вдоль арыка сами собой выросли деревья. Там, где мы купались, росли обычно самые простые: джыда, верба и тутовник. Мальчишки постарше находили самое удобное место для купания. Это они весной, когда в арыке перекрывали воду, брались за кетмени и лопаты и чистили арык. Они выгребали не только кучи песка и ила, но и доставали ржавые банки и битые бутылки. Когда вода снова была в арыке, они же следили за тем, чтобы бутылки никто не кидал в воду и, тем более, не бил их. Но уследить было сложно, так как по вечерам, когда уже никого из детей не было на Старке, приходили взрослые мужчины-отдыхающие. Они сидели долго, шумно...
Утром старшие ребята всегда сначала проверяли место для купания. Вода еще была холодная, но самые старшие ( Коля Илюшин, Сергей Лехман, Леня и Сергей Пудло) ныряли и доставали из воды битые останки бутылок. Те ребята выросли, на их смену пришли другие, которые уже не утруждали себя этим. И случилась трагедия: поранив ногу, один из братьев моего одноклассника, погиб...

Помню, что это всех потрясло в поселке... Какое горе для матери.... Обычно на Старку ходили два брата, погодки, видимо. Оба кареглазые, шустрые, очень похожие друг на друга... Я видела того, кто остался жив, через несколько лет. Он только что женился. Поразилась, как вырос тот малыш... Высокий и статный, с копной вьющихся волос... Разговорились... И я почувствовала, что тот, кого он потерял, всегда рядом. Этот живет и постоянно думает о брате, старается жить за себя и за того, кто отдал ему часть своей жизни. Нет, это не из-за вины, конечно. Просто настолько близки были братья, что это единство помогает до сих пор жить одному из них и чувствовать ценность ЖИЗНИ. Меня это потрясло, так как я почувствовала такую глубину переживания в этом человеке, что мурашки побежали по телу. Горе не сделало его озлобленным, оно сделало его взрослым. Взрослый - это тот, кто способен ценить то, что ему дал Создатель. Знал бы он ( мой собеседник), сколько раз, в самые трудные минуты своей жизни я вспоминала его и его рассказ о брате. Это давало силы, чтобы идти дальше по Жизни. Низкий тебе поклон, мой утешитель...

Никогда с тех пор я не становлюсь на дно ногами, если купаюсь в незнакомых местах, стараюсь подплыть к самому берегу и только потом встать на ноги...

В пору моего детства было много игр на воде. Обычно ныряли. Ныряли с места, с берега, с дерева, растущего рядом. Я - никогда. И не потому, что боялась, просто длинные косы обычно мочить не разрешалось... Вот и не научилась в свое время. Смотреть же на прыжки с дерева было жутковато. Дерево у воды было приспособлено к прыжкам с разной высоты: ветки -обломаны, и на месте их прибиты досточки. Встав на них, можно было прыгнуть или нырнуть в воду.

Те, кто были поменьше, плавали в отдалении, где было помельче. Но взрослые ребята как-то приглядывали за нами: вовремя оттаскивали с глубины или выбрасывали на берег тех, у кого губы уже посинели, а сам он все никак не мог выйти на берег...

Наплескавшись и накричавшись, вылезали на берег, ложились, кто на траву, которая от наших ног росла невысокая, но плотная и была похожа на хороший английский газон: ног не пачкала, не вытаптывалась, да и стрижки не требовала. Мелюзга бежала к дороге. Там в знойные часы было особенно приятно лечь в пыль... Да, в пыль. Белую, мягкую, горячую... Пух пыли ласкал кожу, мгновенно согревая ее. Пока грелись, лежа в этой пыльевой ванне, начинали новую игру "В колечко". Из травинки делалось колечко, оно закапывалось в горку пыли. Затем каждый брал палочку и ей пытался наугад достать колечко. Кому-то удавалось уже вытащить кольцо на поверхность, зато другому - продеть в него свою палочку и покрутить перед носом остальных... Победа! Это была победа!

Вода, не взболомученная детскими руками и ногами, успокаивалась. У глинистых берегов, на поверхности воды, появлялись пиявки: плоские, извивающиеся, зеленоватые существа, похожие на небольших змеек. Ужас мой при их виде был настолько осязаем, что тело покрывалось долго несходящими пупырышками. Тишина под вечер заставляла показаться и настоящих водяных черных тоненьких змей, которые зигзагами, очень быстро разрезали гладь воды. В них кидали комьями высохшей грязи, и они быстро скрывались под нависшим над берегом деревом или у росших неподалеку жестких кочек с травой, напоминающую осоку.

Воздух и пыль быстро согревали. И скоро все бежали к воде. Купание обычно начиналось часов с 12. Вода же нагревалась к 4. Старшие могли искупаться по дороге, выполняя домашние поручения: идя перевязать коров в тень или напоить животных, пасущихся на привязи.... да мало ли поручений у сельской ребятни!

Основной наплыв был часа в 3. К пяти все стихало: постепенно расходились по домам. У всех были обязанности. Накупавшись перед возвращением домой, мы выходили на берег и шли по аллейке целой гурьбой. Ноги приятно касались отполированной тропинки. Справа и слева росли тутовые деревья. Кряжистые, с круглой кроной, зеленокудрые красавцы! В зной и под вечер - всегда создающие уютный коридор, по которому мы шли до дома.

И совсем взрослой я узнала, что Старка - это название озера, которое было когда-то на месте, где мы купались: Старое озеро - Старка. Его помнили взрослые, я же застала непонятное и загадочное - Старка...

Старка заканчивалась водопадом. Настоящим. С огромной высоты вода падала куда-то вниз, а грохот воды заглушал крики детей. Постепенно наша Старка мелела, а может, это мы просто росли, но наступил момент, когда уже никого не пугал водопад, его как-то улучшили наши мальчишки, расчистили и углубили место, куда водопад падал. И вот не стало никакой тайны, местные ныряли и прыгали в кипящую воду водопада. Я так и не попробовала прыгнуть туда...
Очень быстро водопад исчез: однажды обвалился высокий берег. Вода с тех пор уже не могла низвергаться с высоты: пропали разноцветные брызги, визг и крики купающихся... Место это постепенно заросло, и купаться здесь перестали...

Параллельно арыку, где купались мы, шел второй, где не купался никто. Он был совсем дикий, весь заросший камышом, дикой ежевикой, какими-то неведомыми цветами. Как я мечтала о этих цветах... Среди выжженной холмистой местности, как представлялось глазам летом, эти цветы были такими манящими... Они росли почти из воды, их высокие стебли были около полутора метров, но их скрывала глубина арыка. А видны были мощные, ярко-малиновые султаны цветов. Росло это растение куртинами, так что когда начиналось цветение, издали было видно яркое пятно горящих цветов. Как я не пыталась сама достать их - мне никогда не удавалось. Невозможно было даже подойти к ним, если же удавалось - то невозможно было спуститься, мешала вода. Плавать я могла, но глубины этого арыка не знала, да и заросли его не могли заставить меня спуститься туда. Стебель моей пурпурной красавицы был прямым, а конец соцветия-метелки немного поникал, точно от жары. В летний полдень так приятно было смотреть на бегущую воду в арыке, цветущие султаны этого розового чуда, что о времени совсем не думалось... Стрекозы тоже очень ценили эту красавицу: они кружились над ней, садились на сизые небольшие листья и цветущие султаны. Стрекозы тоже были разные: попроще и поважнее. Попроще - серые, почти прозрачные, поважнее - темно-голубые, переливающиеся на солнце, крупные. Когда такая стрекоза подлетала к цветку, слышен был шорох ее крыльев.






Сорвать мою незнакомку было сложно, но кому-то это удавалось. Однако она тут же поникала, листья ее и нежные цветы не могли вынести зноя. Когда все уходили, иногда на берегу можно было увидеть несколько стеблей, с уже навсегда подвядшими соцветиями...

Как зовут то растение, я узнала поздно, но узнала. Дербенник иволистный, так звучит его научное название. Растет по берегам рек и прочее... Но вот еще что: оказывается, его народное название - "Плакун-трава". На шершавых листочках оседает конденсат знойного воздуха в виде капель воды, и растение время от времени роняет воду с листьев - плачет. Такого я не замечала, но растение увидела (и признала) во Владимирской области. Оно росло в дорожной канаве, залитой водой. Обязательно расспрошу местных жителей о названии этой травы теперь! Ирина Яковлевна, Нина Яковлевна и Клавдия Ивановна, ставшие соседями для моей мамы, переехавшей из Казахстана, с охотой и радостью рассказывают обо всем, что меня интересует. Цветок из моего детства.. Он так многое смог соединить : прошлое и настоящее.

Цветы ... винограда

Место, где я жила, называлось Домом Отдыха. Теперь я вижу в этом особый подтекст: мне выпало счастье провести самое лучшее время -детство- в Доме Отдыха. Но может ли такое детство быть бесцветным? И всё, что вдруг рождается во мне лучшего, проросло тогда, в детстве, а теперь, особенно когда трудно, вдруг расцвечивается детскими знаниями и умениями, которые не дают место унынию.

Всем известно средство для женщин от уныния: поход в парикмахерскую, новая вещь, ... духи. Капля "твоих" духов возвращает дорогие счастливые воспоминания. По разным причинам, я почти не пользуюсь духами, но иногда просто открываю флакончик, и фонтанчик брызг в воздух переносит меня в моё детство, где не было неразрешимых ситуаций. Запах духов -это ниточка к таинственным цветам. Цветам винограда. Многие ли видели, как цветёт виноград? А-а-а...

"Домодых", как все называли мою чудесную родину, имел свои границы. И я не всегда жила в "Домодыхе". Полосатые столбики на повороте у первого кирпичного двухэтажного здания ("двухэтажки") были началом. Я долгое время считала, что столбики эти обозначают именно границу между "Домодыхом" и "Опытным полем". Ничуть не смущало, что не было никакого названия, само место - Опытное поле- было ёмким и понятным. Место это представляло собой многочисленные куски разнородных полей, засаженных яблонями, грушами, виноградом, клубникой. В центре этих полей когда-то стояла контора да два-три домика для рабочих. Домики ветшали, рабочих прибавлялось, и было решено построить два дома для сотрудников. Одноэтажные прямоугольники состояли из 6 квартир, и назывались - бараками. В детстве я не ощущала всю безысходность этого слова, связанную с тяжёлыми временами ссылок и поселений, которых так много было в Казахстане.

Здесь я жила. Все поля были отделены посадками деревьев в два ряда, мы называли их аллейками. Место от бараков до первой аллейки нарезалось под огороды. Сажали картошку, немного кукурузы, подсолнухов, фасоли. За первой аллейкой начинался виноградник.

Он был огорожен ржавой колючей проволокой, но местами зияли удобные дыры, в которые все и пролезали. Первая аллейка была местом очень примечательным: она была рядом с домом, поэтому мы могли постоянно наведываться туда. А наведывались за разным. Рано весной там появлялись подснежники, только совсем мало, потом мы обнаруживали несколько куртинок зелёного дикого лука. Он рос под пологом деревьев, зелёной такой кочкой. А потом здесь же появлялись сиреневые цветы лесной герани. Они были очень трогательны в сквозной листве кустиков. В начале июня поспевала "тутошка" - тутовая ягода. Аллейка - это, как я уже говорила, небольшая полоска земли, отделяющая посадки, засаженная разными деревьями. Так вот, в основном это были тутовые деревья. Ранней весной, когда листья на деревьях ещё не загрубели, приезжали на машинах откуда-то девушки и юноши узбеки. Они срезали молодые ветки с деревьев, чтобы обеспечить корм тутовому шелкопряду. Что это, я тоже знала, потому что совсем маленькой они, эти самые тутовые шелкопряды, так меня напугали. Когда-то возле конторы было несколько одноэтажных полуразвалившихся халуп. Что там, я не знала, но люди там не жили точно. Однажды, проходя мимо, я заглянула в окно. Горел неяркий свет, всюду были стеллажи, а на стеллажах - ветки тутовника. И вдруг мурашки поползли у меня по спине: всё шевелилось и колыхалось, как живое зелёное покрывало, позже я увидела толстых, сантиметров в 5-6 белых червей-гусениц. Их было так много, что я отпрянула от окна от омерзения. А потом, когда прошло ещё несколько дней, заглянув в окно, я увидела только голые прутья, так и не поняв, что же всё это значило и куда пропали гусеницы? Позже, приехав к бабушке, я увидела, как люди несут какие-то белые веники. У каждого их было штук по 10. Люди приносили их в контору, там что-то записывали, и все уходили довольные. Бабушка показала мне такой веник - это были голые прутья тутовника, все сплошь покрытые белыми продолговатыми коконами. Я тут же вспомнила мерзких гусениц и всё поняла: это они, только в коконах. Оказалось, что люди с удовольствием брали на себя труд разводить и кормить их, а потом сдавали коконы и получали какие-то деньги. Но брезгливость моя улетучилась, когда я узнала о судьбе этих коконов: их опустят в чан с кипятком, чтобы погибли те, что внутри, а потом, размотав нити кокона, люди получат шёлковую нить. Яркие шёлковые платья, с многоцветным узором, похожим на Северное сияние, в которых ходили женщины-узбечки, оказывается, были... Это открытие так потрясло тогда меня, что позднее, читая о шёлковом пути из Китая и трагической истории раскрытия тайны шёлковой нити, не могло произвести на меня того впечатления, какое я получила случайно раньше.

Так вот, на первой аллейке в два ряда росли тутовые деревья. В начале июня на них появлялись белые, чёрные и сизые ягоды. Ягоды облепляли все ветви, были сочными и приторными. Некоторые пытались варить из них варенье, но оно было пресным и пахло травой. А вот свежие ягоды... Мы, как воронята, повисали на ветках, карабкались по ним, чтобы дотянуться до самых спелых и самых крупных. Самые маленькие лазали в траве, подбирая ягоды с полу. Ягоды были немного подвядшими и от этого ещё слаще. Но был тут и минус. Ягода, падая, ударялась о землю, пускала сок, а упав на землю, становилась грязной. Поэтому, многие нагибали ветки и рвали ягоды с них. Это удовольствие длилось почти 3 недели. Деревья не все были покрыты ягодами: некоторые имели пышную листву, но ягод не было. Я знала, что это мужские особи. Тогда, зачем они нужны, размышляла я? А нужны они были для тутового шелкопряда, ибо больше давали листвы.

Когда я впервые читала о бесплодной смоковнице, я представляла вот такое тутовое дерево мужской особи, всё в шершавой растрескавшейся коре, потому что смоковницу увидела позже. В Крыму меня удивили кусты-деревья с пальчатыми листьями, на них рос... инжир. Белый и чёрный. Тогда я и узнала, что инжир, то же, что смоковница или фига. И выражение "фиговый листок" прояснилось. Действительно, лист инжира способен был прикрыть часть тела, так как был большой, но скрыть совсем, конечно, не мог. И выражение до сих пор хранит эту двойственность: спрятать, укрыть, но так, что все догадываются, что там...

Когда приходило время созревания винограда, появлялся сторож. Садвакас! Все боялись худого и высокого старика. У него был стеклянный глаз, и это всех так страшило. Он аккуратно заделывал все дыры в винограднике, но набеги были неизбежны. Но однажды, даже не думая никуда лезть, мы шли вдоль виноградника. Тихо из-за тополя у арыка вышел Садвакас. Мы поздоровались, и кто-то из девочек просто попросил разрешения... сорвать несколько кисточек винограда. Сторож широко улыбнулся и, плохо говоря по-русски, похвалил нас за то, что мы спрашиваем разрешения. Затем повёл нас в виноградник и показал кусты муската. По его словам, это был сейчас самый сладкий. Мы ели, срывая виноградинки по одной, они издавали во рту нежный мускатный аромат, даря нам вкус лета. Все разбрелись по винограднику в поисках красивой и сладкой кисти. Когда у каждого было па 2-3, мы подошли к тополю, в тени которого сидел старик. Он уже не казался нам страшным и строгим, мы увидели старенького и слабого человека. Он улыбался, видя стайку девочек, и кивал в ответ, когда мы благодарили его. Так он и остался в моей памяти - такой Пан виноградников, не сторож, а блюститель порядка в своём царстве.

Весной на винограднике работали женщины, матери всех моих подружек. Вместо кустов были только длинные ряды бетонных столбов да кучи земли между ними. Одна из женщин в кирзовых сапогах тяжёлым "чекменём"- что-то вроде тяпки с большой головой - отбрасывала землю с каждого холмика. Другие же приподнимали перезимовавшие лозы и подвязывали их к проволоке, натянутой в несколько рядов между бетонными столбиками. Надо было несколько раз ещё проделать эту "бесполезную"работу по мере роста молодой лозы. Второй раз подвязывать было веселее: появлялись уже блестящие глянцем листочки, ещё совсем маленькие, оливкового цвета, и усики. Этими усиками, похожими на усики гороха, только более толстыми и сочными, виноград сам старался прикрепиться к опоре. А люди ему помогали. Молодая, отрастающая лоза была покрыта тёмной, почти бордовой шкуркой. Сама лоза состояла из таких сегментов, колен что ли, как у бамбука, только совсем нежных и ... съедобных. Мы отламывали крайние, самые молодые веточки, обдирали "кору". Веточка распадалась на зелёные палочки с карандаш, очень сочные, кисловатые. Они хорошо утоляли жажду. Любителей усиков было меньше, они слегка горчили. Мы бегали между взрослыми, поднося иногда по их просьбе бобины с бечёвкой или бегали домой, чтобы принести холодной воды. Покрутившись, убегали по своим делам. Но почувствовать тяжесть этого труда удалось, узнав уже позже, что за свой труд - будь то сбор яблок, клубники или чистка арыков, окапывание яблонь - все они получали одинаково: рубль в день. Было дико и обидно за них. И если моя мама, работая в медпункте, получала 80 рублей, то они -30. Несложная арифметика могла о многом сказать. Поэтому не зажились на этом свете ни тётя Слава, ни тётя Катя, так рано оставив своих детей.
Тогда им было 30, мы были детьми, и была весна.

Наша пасека в десяток уликов стояла сразу за огородами. Огороды ещё не пахали, они жалко серели прошлогодним бурьяном, но весна уже пришла. Папа открывал каждый улик, убирал квадратный матрасик сверху и осторожно вынимал рамки. Что он там высматривал? Пчёл боялись все, и я была не исключением. Но весной иногда меня просили помочь. Я, запрятав свой страх, чтобы не обидеть папу, брала белую широкую шляпу и дымарь и старалась делать то, о чём меня просили. Делать почти ничего и не надо было: подымить иногда в улей или подать нож или ножницы. Зато я стояла в белой шляпке и представляла героинь 19 века, гуляющих по саду, как в романах Тургенева. Шляпа была особым приспособлением от укусов пчёл. На проволочный каркас натягивалась белая ткань, получалась шляпа с полями, а до шеи опускалась мелкая сетчатая ткань. Через неё всё было прекрасно видно, можно было не бояться, что пчёлы запутаются в волосах и ужалят.

Смотря на копошащихся пчёл, которые толпились на площадке летка, то куда-то улетая, то прилетая и сразу куда-то спешащих, исчезающих в улье, подумалось: вот глупые, ещё и цветов-то не, а они летают, ищут чего-то. Я сказала об этом папе. Он улыбнулся, но когда всё было сделано, мы пошли не домой, а на первую аллейку. "Посмотри, куда летят пчёлы?" Ну в сторону аллейки они летели, и что? Подойдя к уже оливковым кустикам винограда, я почувствовала тонкий, нежный аромат духов. Но поблизости - никого. "Чем это так пахнет?" - спросила я. "Это цветёт виноград" - ответил папа. Виноград? А разве он цветёт? Что-то я никогда не видела его цветов. А потому - что цветов, собственно, и нет. Мы привыкли к лепесткам, которые есть у каждого цветка. Именно корзинка, обрамлённая лепестками, нас привлекает. А ведь сам цветок - это его серединка, где множество маленьких невзрачных, почти всегда жёлтеньких цветочков. И чтобы привлечь к себе опылителей, они вывешивают своеобразные флаги-сигналы - разного цвета лепестки привлекают своего гостя- насекомого. А винограду этого не нужно - его аромат далеко разносится, и пчёлы первыми находят цветы винограда. Папа приподнял несколько виноградных лоз, гудящих от пчел, и я увидела... обычную виноградную кисточку, только без виноградин. Нагнувшись, я ощутила благоухание и присмотрелась. На кисточке, на месте, где должны быть виноградинки, сейчас были тонкие волоски! И вокруг - ничего! Никаких лепестков! Но это были цветы. Цветы винограда. К ним так спешили пчёлы.

Сколько на свете невзрачного, совсем не привлекающего нашего внимания! И если жить по шаблону: искать привычные, как у всех, лепестки, то никогда не удастся ощутить чудесный аромат нового, непривычного. Но если преодолеть косность, то откроется в некрасивом и непривычном - чудо! Как мне однажды открылся запах цветущего винограда...

Кукушки

Это тоже цветы, но почему мы их так называли - не знаю. И даже никакого намёка на какую-либо ассоциацию...

Это было всегда ранней весной. Первая зелень появлялась на аэродроме. А аэродром находился тоже рядом, с дороги можно было спокойно различать самолёты. Ну, конечно, это были "кукурузники", но самолёты же. А многие ли в своём детстве, в деревне или посёлке, видели самолёты? То-то. Аэродром был не просто площадкой, где стояли, поблёскивая серебром, несколько машин. Это место в моём детстве было чем-то вроде Колизея что ли, куда сбегалась ребятня поглазеть на настоящее зрелище - парашютистов. Так как аэродром был плоским, мы устраивались на насыпи дороги, благо транспорт мешал нам редко. Да и если ехала машина, завидя нас, она двигалась медленно, прижимаясь к противоположной от нас стороне. Мы брали с собой по краюхе хлеба, обязательно корочку ( так вкуснее), срывали только что показавшиеся пёрышки чеснока ( те, у кого был рядом с домом хотя бы крохотный огородик, с другими, не имевшими даже его, непременно делились, нельзя было даже представить, чтобы кто-то ел, а кто-то смотрел). Садились рядком, как на каком-нибудь спортивном корте, и тут начиналось... Сначала вдалеке самолёт делал какие-то смешные движения по кругу, и этим напоминал живое существо, потом медленно, как нам казалось, начинал двигаться по прямой и медленно отделялся от земли. Потом так же медленно начинал делать круги в воздухе, забираясь всё выше и выше, пока не превращался в едва заметную на ярком солнце посверкивающую звёздочку. Звук начинал прерываться, и мы знали, что наступило время. Каждый пытался первым увидеть момент, когда от самолёта вдруг отделяется точка и летит вниз. Раздавался крик, и сразу все это замечали, по цветной ленточке, взвивающейся над точкой. Потом разворачивался белый купол парашюта. С этого момента все теряли интерес к нему и ждали очередного. Это значило, что самолёт делал круг снова, а потом снова показывалась точка и ленточка. Но иногда появлялась целая россыпь парашютистов: они спускались лесенкой.

Так бывало только весной. Потом интерес к аэродрому затихал. А летом его близость вызывала даже раздражение: то и дело небо бороздили низко пролетающие самолёты, за которыми белым развевающимся хвостом разлетались удобрения и дуст. Иногда, видимо, не расчитав площадь распыления, всё это вываливалось далеко за пределами виноградников и полей, но совсем рядом с домами посёлка. Тогда в этой смрадной пыли невозможно было дышать, тошнота и горькая слюна не давала покоя. Дикость: людей просто травили, хоть и по халатности, но никому и в голову не приходило - жаловаться...
Зато само поле, отведённое под аэродром, было чудесным местом, многофункциональным, как бы теперь сказали. Здесь наблюдали за парашютистами, собирали цветы и даже ходили за грибами, а мальчишки играли по весне на зелёных полянах, которые быстро вытирались, в футбол.

После полётов парашютистов, наступали совсем тёплые дни, земля быстро просыхала, всё поле становилось зелёным. Только небольшой пятачок вдалеке, где стояли самолёты, никогда не покрывался травой. Почему-то мы никогда не подходили к самолётам близко, но как-то уже классе в восьмом, шли мимо, возвращаясь осенью с виноградников. Боже, что за ужас открылся нам: везде валялись пустые бочки и какие-то ёмкости, явно из-под горючего, вся земля была залита чем-то таким, что по запаху было похоже на бензин, а повсюду возвышались какие-то грязноватые холмики, приличные такие холмики, цвета тающего снега по весне. Это было удобрение. Сваленное здесь в мешках, оно утеряло упаковку, размякло и раскисло, протравив землю на такую глубину и ширину, что образовалась просто площадка под съёмки сталкеровского фильма. И как дико всё это было видеть здесь и знать, что сделали это - люди. Они здесь работали. Мы видели их ... работу.




Вместе с первой травой, по времени это было сразу после цветения подснежников на озере, появлялись золотистые россыпи безымянных цветов. У них была полая ножка, похожая на ножку одуванчика, только тоньше, поднимались они над землёй сантиметров на 6-7. Ножка заканчивалась резной зелёной юбочкой, похожей больше на воротник средневекового Дон-Кихота, а не на листья цветка. И сразу же рядом с этой юбочкой, а вернее, на юбочке, как на блюдце, сидел жёлтый цветок с жёлтыми же тычинками. Запах был совсем слабый, как у многих весенних цветов, напоминая запах жёлтых шариков на веточке, привозимых рано весной в Москву и выдаваемых за мимозу. Мы рвали их букетами, ставили дома в стаканы, но они сразу как-то гасли в комнатах и теряли своё обаяние вне поля, где росли. Иногда, если земля была сырая, потянув за ножку, можно было вытянуть цветок "с корнем", а точнее, с луковицей. Ибо "корень" цветка был луковицей в 2 сантиметра, весь оплетённый коричневым чехлом, напоминающий редкую мешковину. Луковица была круглая, слегка приплюснутая. Каждый пытался посадить её у себя в огороде, но никогда никто не видел цветов весной. Постепенно мы поняли, что земля, даже самая лучшая для морковки или клубники, ему не подходит. На поле аэродрома, по нашему, и не было хорошей земли: всюду виднелась галька, покрытая тонким слоем глины. И на этой-то "земле" и росли такие чудесные первенцы весны. Я очень долго искала описание этих цветов, наконец, когда стали в моде "дикари", которых обожают практичные англичане, в журналах о первоцветах я нашла их "имя" - весенники (эрантисы). Скромно и просто, как сами цветы.




Земля, напоминающая кусочек степи по описаниям в книгах по географии ( как-то не верилось, что там, в этих книгах описывается "наша" земля), одаривала всех ещё одним чудом - кукушками. Про эти кукушки речь дальше. Только исчезали жёлтые полянки весенников, как мы отправлялись за щёточками. К этому времени из земли появлялись розетки сочных толстых и широких листьев кукушек. Из оторванного листа сочилась тягучая жидкость, чем-то напоминая сок алое, что рос почти у каждого. Вкуса не было никакого. Розетки быстро увеличивались, и когда достигали в радиусе 8-10 сантиметров, начиналась "охота" за щёточками. В центре розетки появлялся цветонос, тогда это в голову даже не приходило, и многие считали, что кукушки никогда не цветут. Во всяком случае, мы этого не видели. Да и как нам было их увидеть, когда мы делали из них забаву. Итак, нежный цветонос, представлявший собой опушённый столбик нежно сливочного цвета, безжалостно срывался. Набирались букеты этих щёточек на перегонки: у кого больше.



С этими кукушками тоже связана память о моём папе. Это он рассказал мне, что эти щёточки могли бы превратиться в цветы, и цветы эти очень ценятся. Да? -только и было в моём молчании. Знакомство, настоящее моё знакомство с кукушками, произошло в горах. В мае мой папа уезжал с пасекой в горы, самые настоящие горы, очертания которых так ясно были видны в любую погоду с дороги у дома. Вершины их были белыми, а подножия -коричневыми. Горы и горы, а был это Аксу-Джабаглинский заповедник! Именно там брала своё начало наша мелководная "Аксушка" - река Ак-су. По рассказам бабушки, во время войны она была совсем не безобидной: широко разливалась по весне, а в тугаях (зарослях) по берегам водились даже кабаны. Дикие кабаны были опасными животными, уничтожавшими и так небогатые поля колхозников военной поры. А зимой даже следы барса замечали старики. Но окончилась война, и постепенно, всего-то за каких-то 30 лет река обмелела и превратилась просто в ручеёк, к лету совсем местами пересыхающий. Всю воду забирал хлопок, губя и реку и землю, на которой рос. Не сам, конечно, а люди, которые выжимали из земли последнее, стараясь угнаться за планом. И вот когда наступил совсем непереносимый миг для земли, она взмолилась и Бог её услышал: изменился климат. Не сразу, но постепенно люди стали замечать, что хлопок перестал вызревать на полях области и ... перенесли плантации южнее, ближе к Туркестану. Поэтому, когда мне было лет семь, я ещё видела восьмиклассников, пешком уходивших по утрам и пешком же возвращающихся по вечерам, которые убирали хлопок с сентября по ноябрь. На это время вся учёба в старших классах прекращалась, и все трудились на полях колхозов-миллионеров. Бесплатный труд экономил не копейку, а миллиарды.

Со временем поля хлопка засадили виноградниками и садами, и земля благодарно одаривала людей не только плодами: весной невыразимо тонкий аромат дорогих духов цветущего винограда удивлял не меньше осеннего полыхания рубиновой листвы. Это и есть рай, будто говорил нам Бог, только мы не слышали и не видели этого.

Уезжая в мае на пасеку, папа очень скучал по семье. Иногда, если выдавался случай, он брал кого-то из нас в горы, по очереди. Там я и увидела цветение эремурусов - кукушек! Высокие, до метра высотой, поднимались мощные цветоносы из травы по колено. На трости, с палец толщиной, вкруг росли бордово-коричневатые цветочки размером с ноготь мизинца. Они, эти цветочки, образовывали початок сантиметров 70. И на каждом цветке - пчела. "Взяток идёт",- говорил папа. Да и грех не брать было у таких красавцев нектар. И не диво, что он, превращаясь в медовую янтаринку, напоминал зимними вечерами о лете, о запахе в горах по утрам и знойным полднем, о укусах пчёл, которые вспоминались с улыбкой...

Эремурусы. Их я увидела в Польше, в октябре. Они лежали в коробках, расправив свои пальцевидные корни-клубни, чем-то напоминая георгины. Цветы моего детства и былинка воспоминаний. Когда-нибудь, в своём саду, который у меня будет, я обязательно выращу вас, эремурусы. Качаясь на длинных стеблях, вы будете напоминать мне стройных красавиц шахского гарема, танцующих перед своим господином. Короток век ваш, но каждый день жизни цветка достоин любования. Он - напоминание, что юность так прекрасна, хрупка, мимолётна.





Целые поляны эремурусов в горах - подарок моего папы мне. И через время я отвечаю:" Как красиво...". И понимаю, о чём думал мой папа: в жизни каждого бывает пора расцвета, когда из сизо-зелёной кукушки расцветает колос эремуруса.

Прослушать: http://www.mediafire.com/?qycnnkdtaej

Аллейки

Теперь я понимаю, что это было, в детстве же думалось, что все эти алллейки придуманы для нас, детворы, специально. Небольшие клочки земли, где сажали кукурузу, картофель, ячмень и другие культуры, были отделены полосами из деревьев. Эти полосы состояли из двух рядов посадок, которые мы называли аллейками.

Аллейки были разные: близкие и дальние, веселые и не очень, интересные и нет. Самые ближние к поселку аллейки были из тутового дерева. Некрупные, компактные деревья с круглой кроной и чуть резными листьями были желанны для нас в начале июня. Они покрывались сначала небольшими бело-зелеными ягодами, похожими на сережки вербы по весне. Такие же - на небольшой ножке, с крупинками, тесно прижатыми друг к другу, циллиндрической формы сантиметр- полтора в длину. Постепенно ягоды зрели и становились белыми, сизыми или совсем черными. Самые сладкие - белые. Сизые - самые нежные и сочные, черные - сладко-кислые, приятные, редкие. Ягоды тутовника не заготавливали впрок, его просто ели, в основном - дети. Нагибали ветки, залезали на деревья, или просто подбирали с пола то, что упало с дерева. На полу были самые сладкие ягоды: немного подвядшие, но приобретшие от этого еще больше янтарного неповторимого вкуса. Они ничем не пахли, немного травой ... Но лучше их ничего не было...

Гораздо позже я поняла, что посажены они не для нас, а для определенной цели. В мае приезжали на грузовиках молодые девушки и парни. Они срезали самые верхние и молодые ветки и увозили их на машинах. Этими ветками, а вернее листьями, кормили тутового шелкопряда- червя, который умирая, оставлял людям свой саван. Люди распутывали кокон и... получали готовую шелковую нить.

Деревья тутовника я видела в Крыму, но ягоды с нашими там не сравнятся: огромные, тучные и сочные, они были только черными. На дерево почти нельзя было влезть, такое оно было мощное. Почти все прыгали за ветками снизу, пытаясь притянуть их и полакомиться. Пальцы рук были вымазаны и у взрослых, и у детей. Так и шли на море, где вода долго не могла смыть их...
Но в Крыму мои деревья встречались не часто, у меня же - их были целые аллейки!




Иногда аллейки состояли из смешанных посадок. Обычно это была алча, дикая груша или яблоня, клены. Алча росла повсюду. Весной раньше всех на совсем черных и голых веточках появлялись белые почки и через пару дней все взрывалось белой пеной небольших цветочков. Ничем особенно не пахнувшие, они приносили столько радости! Очень быстро роняли свои лепестки, уступая место вишне и черешне, о те блекли в розовой пене урюка и персиков... Последний аккорд был за яблонями и душистыми грушами.




Зеленые бусины алчи быстро росли и привлекали к себе. Набивая зелеными шариками целые карманы, мы по целым дням грызли кислую мякоть с еще белыми косточками. Потом о ней как-то все забывали и видели только тогда, когда деревца алчи становились янтарно-желтыми от спелых плодов или чернильно-черными. На земле лежали опавшие плоды, но никто их не собирал. Было много другого, сладкого и сочного, чтобы есть эту "кислятину". Зимой, выбирая из компота разные фрукты, сразу узнавалась алча: кислая, с гладкой круглой косточкой, дарящая воспоминания о знойном лете...

Думаю, что деревца эти в основном выросли из косточек, потому и назывались - дичками. Но иногда среди этих дичек, вооруженных огромными шипами, как у дикой груши, например, и рождающих маленькие терпкие и несъедобные плоды вдруг само собой появлялось деревце, которое дарило людям свои вполне культурные плоды. Такие деревья сами находили человека, и каждое имело свое лицо.

Однажды я шла по аллейке, которая отделяла виноградники. Идти было приятно, так как ноги утопали в густом зеленом ковре травы. Это было редкостью в августе. Здесь же, где были виноградники и требовали частых поливов, разливалась вода. Места разлива и покрылись зеленой травой, свежей и невысокой, напоминающей хорошее ковровое покрытие. Идя по нему в знойный августовский день, я увидела сливу в траве. Наклонившись, заметила, что из трещин на сливе выползают муравьи. Значит, сладкая... Но оглянувшись вокруг, не нашла ни одного дерева сливы. Кругом росли лишь невысокие тутовые кусты. Тогда я окинула взглядом всю аллейку, уходившую вдаль, и в начале ее заметила дерево из трех стволиков, выше остальных. Подойдя к нему, увидела, что это и есть оно. Все нижние ветки и листья были объедены коровой, которая стояла тут же и была привязана за колышек длинной веревкой. Веревка обмоталась вокруг дерева и не пускала корову дальше метра. Так и стояла та, дожидаясь, пока кто-то придет и распутает ее. И точно, скоро подошла женщина-узбечка с ведром воды. В эмалированном зеленом ведре колыхалась белая прохлада, отражаясь на солнце бликами, маня и подразнивая. Увидев меня, женщина улыбнулась и показала на ведро:"Чистый!" Я благодарно кивнула и присела у ведра. Солнце сразу стало ласковым, оно просто смеялось и прыгало в воде, пока я пила. Холодная вода через приятный ободок ведра была ни с чем не сравнима. Я поблагодарила, но женщина, видя мое разгоряченное жарой лицо, сама полила мне на руки, чтобы я умылась. Пока она поила корову и перевязывала ее в тень, я стояла в прохладе соседнего тутового дерева и смотрела на сливу. Три ствола тянули свои ветки туда, где им не страшны животные, которых здесь часто привязывают. Там, вверху, они разделялись на веточки поменьше, а те с гордостью показывали мне свои сливы: сизые, крупные. В траве рядом лежало несколько. Я взяла одну, села и вскоре ощутила сочную мякоть нагретой солнцем сливы. То же солнце, что подарило мне только что прохладу и негу воды, породило сочную сливу. Кислинка нежной кожуры смешивалась с зеленовато-красной мякотью, а нагретая солнцем слива пахла. Пахла августом... Уже догорающим летом... Напоминала, что скоро в школу... Рядом в четких рядах виноградников спели кисти янтарных ягод... Ясный и тихий день точно замер, чтобы я запомнил все это, выпила тот знойный день и солнце, чтобы поняла, как прекрасна жизнь, которая похожа на глоток прохладной воды в полдень и сочную знойную сливу... Дерево стояло молча, но я чувствовала, что оно радо, что мне понравилось... Я улыбнулась, подошла к нему, погладила по черной ободранной коре. . На стволе, в местах, где была повреждена кора, застыла прозрачная смола. Едва уловимый горький привкус от коры был мне ответом на мою благодарность.





С тех пор это дерево я знала в лицо. Я приходила сюда просто так, когда сливы были еще зелеными и здоровалась с моим деревом, а потом приходила в августе уже с ведром, которое быстро наполнялось сизыми спелыми плодами. С земли нельзя было дотянуться до хрупких веток, а подтянуть крючковатой палкой - означало бы сломать ветки, увешанные сливами. Никто бы не сказал ни слова, ведь дерево это никем не охранялось, никто за него не отвечал... Но сделать этого было просто невозможно. Оно было мое, и я его сама охраняла. Я влезала на него быстро и легко, опираясь на соседние стволы потоньше, затем срывала сливы с веток и бросала в траву. Спустившись, подбирала целые сливы, которые ничуть не побились, так как их приняла зелень травы, и опускала их в ведро. Когда ведро было полное, садилась, как в первый раз у ствола дерева в траву, выбирала сливу самую-самую и, закрыв глаза, подносила ее к лицу. Зной не заглушал аромата, пальцы сами тянулись к матовой кожуре. Мазок - и сизый налет становился яркой глянцевой полосой, сверкающей на солнце. Все сливы были одна к одной, чистыми, нарядными. Это удивляло. У многих сливы росли дома, но все они с ранней весны были покрыты пупырышками клейких капелек - это было признаком, что внутри уже живет червяк! Сливы редко сушили или ели, их просто обрывали и уничтожали. Сколько не обрабатывали их до и после цветения, все повторялось каждый год. Моя слива росла без присмотра и пригляда, как брошенное дитя. Но ничего не могло испортить ее голубую кровь, чувствовалось, что в ее жилах течет неведомая, но королевская кровь.

Вспоминая мою сливу, я думаю о том, почему так дорожили семьи в прошлом своими родовыми корнями. Род - был копилкой, куда веками складывались по капле мелкие монетки, делая содержимое все богаче и богаче. И все дело в том, кому достанется эта копилка. Моту, который разобьет ее и, собрав монеты, отнесет их в ближайший ломбард или благодарному потомку, который, показывая на нее своим детям скажет:"Здесь то, что оставили вам ваши дедушки и бабушки. Приумножьте же этот дар и передайте вашим детям!"