Мальвы

Первые цветы, какие я помню, были мальвы. Они росли у моей бабушки в маленьком селе Николаевка в Казахстане.

В селе жили потомки тех украинцев, что приехали сюда когда-то за лучшей долею со всей Украины. Семья моей бабушки обосновалась под Алма-Атой, в селе Евгеньевка, а в Николаевку она приехала почти в 20 лет, да там и осталась. Осталась, потому что вышла замуж. Хотя и была уже замужем. Там, в Евгеньевке, она оставила горечь своего первого замужества и уехала тайно от мужа далеко-далеко от дома. Что-то не сложилось, но бабушка никогда не говорила что. Хотя про своё детство и семью рассказывала охотно.
Это было осенними и зимними вечерами, когда все сидели у телевизора, а дети за уроками. Посёлочек, где мы жили был маленький, и когда он появился никто не думал, что трансформатор, от которого зависело всё электричество в посёлке, станет не в состоянии обеспечивать 2 сотни телевизоров. Когда их включали в одно время все 150-200 семей, тут же наступала темнота. Сначала ждали полчаса, что кто-то побежит к трансформатору и включит выбитую пробку. Обычно вечером была "Информационная программа "Время" и ...фильм". Люди ждали, и, действительно, свет загорался, но ... не на долго. После третьего"перерыва" телевизор выключали, и тут... Тут начиналось самое интересное. Сначала доставалась свеча, которая ждала своего часа с лета, именно тогда запасались впрок, зная, что с осени будут проблемы со светом. С первым лучом света, но уже другого, от свечи, всё погружалось в тишину, полумрак окружал нас плотным кольцом, и мы все жались друг к другу. Все переходили в кухню, печка весело озаряла комнату, свеча дарила блики потолку, молчали. Потом как-то постепенно начинался тот разговор, которого мы, дети, так ждали. Это были воспоминания о той жизни, которая нам казалась пересказом фильма, но только лучше. Лучше, потому что главной героиней была наша бабушка.

Ефросиния, так её звали. Когда-то я даже жалела мою бабушку: какие некрасивые имена были раньше - Ефросиния, Пелагея, Евдокия. Б-р-р-р. Но прошло ....лет, и вокруг меня бегают Полины и Дашеньки, и Глафиры... и ничего. А тогда, мне было обидно за мою бабушку. Не могли родители придумать имя для девочки! Даже в голову не могло придти, что придумать не мог никто, имя выбиралось, но из тех, что было в "святцах". Да и само имя, какое досталось моей бабушке! Ефросиния! Это же имя самой Ярославны, что омочила "дебрян рукав в Каяле-реке". Той, которая ожидая своего мужа, стоя на городской стене, взывала к ветру и солнцу, помочь её Ладе. И умолила ведь! Нет, не стала она зигзицею-кукушкою, но князь ведь не погиб, хоть и попал в плен, бежал и добрался домой, и ещё как его встречали ... с колокольным звоном! А то, что Ярославну звали вовсе не Ярославна, проходя в школе про поход князя Игоря, никто не знал. Я тоже узнала это очень поздно. Ярославна - было отчеством! Как "Николавна", "Алексевна", а имя её звучало - Ефросиния,что значит "радость и веселье". Такой она и была! Думаю, этим и деда моего приворожила. Непросто было его, первого гармониста и плясуна, зависть всех девок, зачаровать! А она и не старалась! Этим и взяла. И до самых последних дней улыбка на её лице не затухала. И мне не казалась она такой злой и страшной, как другие бабушки, уголки губ у которых были всегда опущены, а губы плотно сжаты. Она любила пошутить и любила рассказывать.

А жизнь её повторила, в какой-то мере, судьбу Ярославны. В войну дедушка был на Кавказе, а потом исчез. Нет и нет от него ничего. Ну, дело привычное, война... И тогда, в разгар войны и голода, вдруг приехал дед Сидор - отец бабушки. Он привёз караваи хлеба в мешке с кукурузой. Хотел забрать дочь домой, мужик-то пропал. Не поехала бабушка! И не потому, что уходя на фронт, Павло взял и сжёг паспорт, а теперь как ехать? Сжёг, значит очень её любил, и боялся, что уедет обратно туда, где когда-то был другой... Много хранит тайн жизнь человеческая, и никогда не узнаем мы, что было в точности. Но поступок моей бабушки меня всегда заставлял задуматься. Остаться с тремя детьми, видеть, как они пухнут с голоду, похоронить Толика - среднего, но не поехать к родным. К отцу, который работая на мельнице, всегда был с хлебом, пусть и наполовину с половой. Оставил дед денег дочери и вернулся обратно. А бабушка ждала. Стали приходить мужики калечные, потом и войне конец, а от дедушки -молчок...
И видит она сон. Много раз она его пересказывала, так поразили её тогда совпадения. Идёт её Павло по просёлку, ноги в обмотках, все в пыли, а рубаха на нём "линялая-линялая". Подходит он к ней, а в руках у него рыба копчёная в газетку завёрнута. Чудной сон! Рассказывала она сон бабам и старалась не упустить ничего, словно прося совета у каждой, растолковать ей сон её чудной. Растолковали. Вбежала в сырой колхозный подвал, где перебирали бабы свёклу, баб Варя, а тогда молодая ещё почтальонша. Возила она раз в неделю почту с "району", была при кобыле. Вбежала в подвал, со свету ослепла совсем, и обращаясь ко всем сразу прошипела:" Фроська, Павло там!" Пока пила воду из кружки, что болталась в ведре с водой у самой двери, бабушка моя уже бежала с одного края села в другой. И всё равно она была не первая. Впереди летел Колька-старшенький, мой папа. Он и встретил отца, а потом и она подоспела. А Павло стоит весь в пыли, рубаха линялая-линялая, и протягивает ей газетку, свёрнутую. Рыба там была, копчёная. Гостинец... Здесь бабушка делала остановку, и мы все боялись, что она заплачет. Никогда! Никогда она не плакала, только несколько минут молчала, как бы успокаивала сердце, расходившееся от бега, тогда ещё, но до сих пор не успокоившееся. Потом она улыбалась и рассказывала, как вернулся с войны Лёнька Лунякин. Четыре чемодана привёз. Люди в хату не заходили, что в тех чемоданах не видели, но чемоданы были светлой кожи, "сливошные", как говаривала моя бабушка. И уж на гулянку "жинка" его выходила в крепдешиновом платье. Эти чемоданы сразу сделали его недосягаемым. Он быстро уехал в город Чимкент, устроился на "Цемзавод", стал бригадиром. В Николаевку только наезжал стариков навестить. Помню, когда мне было лет 5, он приехал на машине. Она была голубая, как мечта многих о лучшей жизни, и сразу указывала на статус хозяина. Привозил он старикам своим горбыль и шифер, рубероид и арматуру- ценнее которых тогда не было ничего. А люди только смотрели под ноги и проходили мимо дома, первого в селе, покрытого не соломой , а шифером. Ничего не говорили. Не потому, что все были в родстве, тут другое что-то было. И вот много лет спустя, рассказывая нам это, бабушка с такой теплотой говорила" А мой Павлушка...", что мы понимали, кто был героем не только в её глазах. И как-то мимоходом говорила:"Хоть 10 чемоданов привези, часов на всю жизнь не хватит". Мы знали теперь, в чемоданах были часы. И все тогда знали. Знали не только сколько они стоят, но и где их брали в Германии. Вот тогда я узнала, что такое мородёр. Это "Лёньки Лунякины", их было много, но были и Павлушки!

Любая война - разлучница, а против верности бабьей - слаба. Не посмела, не насмелилась отобрать она у бабушке её Павлушки. А может, и моя бабушка обращалась к кому-то за помощью? Несомненно! И песнь другой Ефросинии разносилась по земле: "Полечу я серою зегзицею..."

Так хорошо было слушать в те зимние вечера о далёкой-далёкой жизни.
Моя бабушка рассказывала о своём детстве.
Была она единственной девочкой в семье, шестой. Отец, цыкая на сыновей, "Ах вы, бисовы души!", дочь любил и баловал. Дед Сидор, её отец, имел мельницу, а мать пекла хлеб. Видимо, по рассказам старших, бабушка восстанавливала "прошлую" жизнь, но многое помнила и сама. Поминала, что отец её был старостой в церкви. После революции мельницу, конечно, отобрали, но ...ума дать не смогли. И его же и назначили мельником на своей же мельнице. Это и помогло выжить в трудную годину.
Вспоминала, как осенью варили мёд, а мы поражались: разве можно мёд варить? Можно! Из арбузов! В конце огородов разводили костёр, и в огромном котле выпаривали арбузный сок. Видимо, такой аромат стоял в ту пору, а рядом дети вились: авось и им что-то сладенькое перепадёт.
Вспоминала тиф. Как все лежали в хате, а её не пускали туда, чтобы не заразилась. Отец ухаживал и за сыновьями и за матерью. Спас всех, а сам и дочь не заболели.
Я часто во сне вижу её дом и хожу любимыми местами. Это был совсем другой мир, в котором жила я. Свой, пусть и маленький, домик и ещё - сад. А это - целое царство. Заходя во двор, надо было открыть маленькую калиточку. По левую сторону и росли те мальвы, с которыми связана память о детстве и первых цветах. Мальвы были разного цвета, но глаз привлекали больше тёмные, бордовые. Приезжая к бабушке, я оказывалась предоставленная самой себе: детей моего возраста по соседству не было. Но меня это не огорчало - было столько укромных уголков, и везде что-то особенное. Я приезжала туда, как в другую страну, и путешествовала по саду, не скучая никогда.
А с мальвами связано многое. Иногда, усевшись у самого арыка, где журчала вода и холодила ноги, я попадала в мир удивительных красавиц в вечерних платьях. Здесь были розовые и белые, вишнёвые и почти чёрные мальвы, но никогда не было желтых. Жёлтые мальвы считались "дикими", они вырастали сами на кручах у дорог, в "тесьпе" и на кладбище. Их никто не рвал. А мои мальвы были "домашние", я играла с ними. Цветы мальв всех оттенков срывались вместе с небольшой ножкой. На ножку одевалась "шапочка" из вишни, у которой предварительно была вытащена косточка. Вот и готова "кукла". Потом начиналось самое интересное- наряды. Один из лепестков цветка обрывался, а красавица ставилась на дощечку. Когда барышни в платьях всех оттенков выстраивались, начинался "бал". Удивительно, но когда много позже я читала о первом бале Наташи Ростовой, я так ясно могла себе всё это представить: и платья и музыку, а главное, всё, что этому предшествует. И как Толстой всё точно описывает: суету с самого утра в доме, тщательный туалет, примерка нарядов и ... ожидание и трепет перед выездом. Отчётливо помню, что игры в детстве тоже сопровождались этими мысленными проживаниями предбальной суеты, и там, на балу, это я появлялась в вишнёвом бальном платье. Это потом, у Толстого я прочитала, что у девушек на балу были только белые платья. Но тогда, глядя и ощупывая тугие лепестки мальв, я видела атласные юбки вишнёвого цвета, которые мне казались самыми красивыми, которые, закручиваясь на концах, помогали стоять моим куклам. Игра длилась и длилась, а платья оставались прежними, цветы не вяли.
Когда я сажала свои первые цветы, надо было учитывать именно выносливость, ибо расти они должны были не просто в городе, а возле дома, где всё "ничьё", а поэтому и с собак среди цветов можно увидеть по утрам, и кошек, и детей, увидевших цветок среди неприглядностей подъезда как чудо и старающихся удостовериться в этом чуде, потрогать его и обязательно сорвать. Они интуитивно осознают его ценность - живое чудо! Поэтому, никогда не сержусь на это, я понимаю, что творится у них в душе. Меня ведь никогда в моём детстве не ругали за сорванные цветы, понимала моя бабушка, что важно не только смотреть на цветок, гораздо важнее его почувствовать: прохладу и гладкость его лепестков, приятность лаковой поверхности стебля или бутона, запах, даже колючки... Это теперь психологи объяснят вам, как важны "тактильные ощущения" для ребёнка. Но моя бабушка и без того это понимала. Понимала, что жизнь с её многообразием не должна быть недосягаемой и только созерцательной. Цветы у неё росли просто и без затей, но были частью моей жизни. И она это так понимала.
Так вот, первыми цветами, которые я посадила и сама вырастила просто так, для себя и для всех, были мальвы. Правда, не такие яркие, какими я видела их на этикетке, к тому же подзаголовок "смесь" давал надежду, что будут среди всходов разные мальвы, но... всегда только бледно-розовые. Но однажды я всё-таки купила семена только тёмных мальв. Очень ждала всходов, радовалась пушистому кустику из лопушистых листьев в первое лето, мечтала всю зиму о встрече с цветами. Они не остались равнодушными ко мне: один из кустов оказался розовым, но очень мощным, просто гигантом, а второй - бордовым. Они возвышались у края клумбы, никому не мешая и не "выкрикивая". Это были они, мальвы, первые цветы, увиденные мною, которые выдаёт моя память и хранит радостные минуты общения с ними.